Олимпийская сборная человечества - «Спорт»

Олимпийские игры невозможно втиснуть в границы Большого Сочи, даже в границы России. Потому что Олимпийские игры — это достояние человечества. Потому что Олимпиада — не подношение одному государству и не сверкающее шоу, обильно политое патриотическими слезами. Это — «быстрее, выше, сильнее» нас. Возможно, поэтому о великих спортсменах вспоминают с большим теплом, любовью и благодарностью, чем о великих вождях. Именно о них — великих спортсменах — рассказывает обозреватель «Новой газеты» Алексей Поликовский. Портреты знаменитостей его «кисти» захватывают дух не меньше, чем сами спортивные состязания, потому что в этих маленьких шедеврах есть главное — правда, гордость, преодоление и боль.

Железный ангел

Соня Хени бредила балетом, брала уроки у русских балерин и мечтала соединить пуанты и лед, медленные движения рук и скорость коньков

В 1924 году, на первых зимних Олимпийских играх в Шамони, одиннадцатилетняя норвежская девочка Соня Хени в полосатом свитере с накладными кармашками, в детской юбочке в складку и с огромным беретом на голове заняла восьмое место при восьми участницах. Но она не расстроилась. Казалось, девочка воспринимает соревнование с взрослыми тетями как игру. Она подскакивала на коньках, совершала скачки вместо прыжков, иногда не могла совладать с собственными разъезжающимися ногами и едва удерживалась от того, чтобы не расхохотаться.

Это было ее первое и последнее поражение. Дальше Соня Хени только выигрывала: десять чемпионатов мира, три Олимпиады. В то время в больших европейских городах, таких как Лондон и Берлин, уже существовали закрытые катки и искусственный лед. Но в маленьком швейцарском Сент-Морице, на Олимпийских играх 1928 года, Соня Хени каталась по льду замерзшего озера, обнесенного сугробами. Светило солнце, лед подтаивал, и опасные места устроители отмечали красными флажками. В этот раз у Сони Хени было уже 27 соперниц, но норвежская девушка с румянцем на толстых щеках, в теплых штанишках, надетых под юбку, превосходила всех. Она делала немыслимые вещи: прыгала аксель в один оборот, улетала, как в воронку, в стремительное вращение и эффектно останавливалась, выбрасывая руку вверх. Узнав о победе, она села на деревянную скамейку в раздевалке, которая не сильно отличалась от любой раздевалки на любом общественном катке, и тихо заплакала.

Соня Хени была не просто спортсменкой, она была шоу-, секс- и кинозвездой своего времени. Женщины выходили на лед в длинных юбках, а Соня Хени придумала кататься в короткой эротичной юбочке. Она ввела в моду белые коньки, и она же выходила на церемонию награждения в длинном белом пальто, белых туфлях и в круглой белой шапочке, словно чудесная Белоснежка или Белый Лебедь из балета Чайковского. Она бредила балетом, брала уроки у русских балерин и мечтала соединить пуанты и лед, медленные движения рук и скорость коньков. Ее целью было не только победить, ее целью было очаровать, влюбить в себя, и не одних лишь французских ухажеров с тонкими усиками и нью-йоркских плейбоев с запахом виски, но весь мир. И она это сделала.

На Олимпийских играх 1936 года в Гармиш-Партенкирхене соперницы подавали протесты с требованием снять Соню Хени с соревнований, потому что она профессионалка, а они любители. Это была правда. В век тренировок после работы и спортсменов, откладывающих с зарплаты на билет до Олимпийских игр, девочка из богатой семьи Соня Хени тренировалась дважды в день, с утра три часа и вечером два. Она съедала на обед кусок мяса с желтком и удерживала каждый сантиметр линий своей фигуры. Она поручила собственному отцу менеджмент и продвижение, а добившись переговоров с воротилой в Голливуде, встала и молча ушла, когда ей предложили меньше, чем она хотела. Этот толстощекий норвежский ангел, превратившийся со временем в нежную американскую блондинку в шелке, парче и на коньках, только снаружи был милашка и очаровашка. Внутри у Сони Хени был ледяной деловой расчет и хищный, не чуравшийся скандалов, эгоизм.

В век джаза, крепкого доллара, русской революции, короткой фразы Хемингуэя и нарастающей всемирной тревоги Соня Хени скользила по льду с плавной безмятежностью счастья. За улыбку, которая не сходила с ее лица, когда она выписывала свои чувственные траектории, трехкратной олимпийской чемпионке готовы были простить всё. В Америке влюбленная в нее публика простила ей дружбу с Гитлером, разборки с продюсерами, судебные тяжбы с собственным братом. В век депрессий и войн эту белоснежную женщину на коньках боготворили за ее незамысловатые сценки, главное в которых были даже не 19 прыжков за пять минут и не грациозные вращения, а улыбка невинности и чистоты, которых так отчаянно не хватало в мрачном, плохо освещенном, сумрачном мире.

Аристократ

Евгений Плющенко умеет выразить страсть одним точным жестом, одной позой сказать больше, чем другие говорят обилием движений и взмахами рук

Боль — состояние, в котором Евгений Плющенко привык жить. И не просто жить, а кататься на глазах у переполненных залов, прыгать четверные прыжки, делать свои четкие, точные, бравурные дорожки. Параллельно истории его жизни, протекающей на глазах у нас всех, следовало бы написать тайную историю его боли, о которой знает только он сам и только близкие к нему люди. Боли в спине. Мениск. Расхождение паховых колец. Защемление нервных окончаний. Такие боли укладывают людей в постель и отбивают у них желание двигаться, а он катается. И как катается!

Он первый в мужском фигурном катании стал делать вращение, которое придумала швейцарская фигуристка Дениз Бильманн. Это вращение всегда вызывает у публики восторг, но только близкие к Евгению люди знают, что он и этот свой шедевр часто делает через боль в спине, с защемленными нервными окончаниями. Вот как это, растягиваться и вращаться, закидывая ногу за голову, испытывая боль, от которой темнеет в глазах?

Были выступления, во время которых Плющенко катался, почти теряя сознание. Медицина ему не всегда хорошо помогала. Когда он однажды приехал на операцию в немецкую клинику и показал упаковку от таблеток, которые принимал, врачи сказали ему, что такие таблетки вообще-то дают собакам. Под облегающей тканью спортивного костюма у него скрыты два восьмисантиметровых шрама. На его личном сайте сообщения о тренировках чередуются с сообщениями о визитах к врачам, и радостной вестью звучит периодически: «Врачи разрешили прыгать!»

Плющенко в спорте так долго, что уже пережил несколько поколений. Его битва с Ягудиным занимает в истории фигурного катания примерно такое же место, как битва Аякса и Гектора в истории человечества. Его соперника Ягудина уже давно нет на льду, так же как нет Гейбла, Баттла и других, с кем он когда-то соперничал. Все они ушли, ушли и те, кто сменил их, а потом и сменщики тоже ушли, и вокруг него, доставая головой до его плеча, скользят очередные новые мальчики, а он стоит среди них и выше них, в черном облегающем костюме, светловолосый, со своей всегдашней низкой челкой, сосредоточенный и четкий, отстраненный и чуть высокомерный, маэстро Плющенко.

В нем и в его катании есть аристократическая сдержанность. Он умеет выразить страсть одним точным жестом, умеет одной позой сказать больше, чем другие говорят обилием движений и взмахами рук. На льду он выглядит как человек, родившийся герцогом. Но это не благородство рождения или жизненных условий, это благородство характера и воли, выкованное на долгом и трудном жизненном пути. Мальчиком он жил в коммуналке, которую снимал ему тренер, тренировался в группе, где все остальные были старше него, мечтал об Олимпийских играх и однажды на заре карьеры испытал внезапный стыд оттого, что впервые обыграл взрослого и заслуженного Алексея Петренко. Маэстро, воплотивший на льду драму и безумие Нижинского, вне льда оказывается заядлым футболистом, любящим гонять мяч с детьми и простецки бегать по льду наперегонки с мальчиком Ванькой.

Плющенко больше и шире того, чем он занимается, то есть фигурного катания, с его судьями, наборами обязательных элементов, суммами баллов и прочей спортивной рутиной. Этот аристократ, волею судьбы заброшенный в компанию спортивных ремесленников и чернорабочих, бьется с ними за медали и места, но в его катании, в его скупой мимике и отточенных движениях рук всегда есть намек на высокое происхождение и другой мир. Прыгают все, но только в прыжках Плющенко есть весть о мире идеальных форм, где невозможны все мы, с нашими приблизительными чувствами и размазанными жестами. Его дорожки, которые он как будто всаживает в наши мозги, представляют собой идеально точные вещи, в которых нет ни пустот, ни избыточных подробностей. В своем катании Плющенко давно уже стал выше условностей спорта и перешел в то абсолютное измерение, где по окружности льда стоят не бортики, а растет мирт. Он давно уже катается на вершине заснеженной горы по имени Олимп.

Напролом

В любой игре Вячеслав Старшинов был равен самому себе и стабилен, как эталон силы

Вячеслав Старшинов выезжал на вбрасывание в таком сознании своей огромной силы, что его соперник казался обреченным перед этой широченной грудью, размашистыми плечами и чуть закинутой назад головой. Он стоял в центре круга в ожидании, пока соперник поставит клюшку на лед, а сам держал свою двумя руками, могучим хватом, как шлагбаум. Потом медленно опускал… Белый ремешок шлема он застегивал не под подбородком, как все, а на нем, и этот волевой, перетянутый ремешком подбородок был фирменным знаком спартаковского центра, который однажды сказал: «Ради «Спартака» я готов пожертвовать всем, кроме семьи». Играя во дворе в хоккей, я подражал Старшинову, его ухваткам и манерам, но у меня не было шлема, а была потрепанная ушанка, и поэтому мой подбородок перетягивали черные, мокрые от снега и пота шнурки-завязки.

Я не знал и не знаю другого игрока такой силы и прямизны, как Старшинов. Финтари и технари выбирали сложные пути, он же двигался на ворота по прямой, сквозь частокол клюшек и тел, как медведь через бурелом. Это был ломовой центр звена, которое крутило такие карусели, что армейская защита (она же защита сборной) разъезжалась, как истрепавшаяся ткань. Все знали эти его маршруты напролом и пасы из-за ворот, которые давал ему Борис Майоров, но в таком знании было мало пользы, потому что удержать его на ближнем и среднем пятачке было невозможно. Дело не в росте (он не был высок), дело именно в мощи его тела, которое каким-то чудом врастало в лед в метре от ворот. Его толкали, а он не сдвигался. Девяностокилограммовые мужики налетали на него с разбега, а он не замечал их, и они тогда падали на лед и морщились от боли столкновения с его железными плечами.

Есть игроки, терпящие ущерб от действий соперника, убывающие с каждым стыком, с каждым боем, а Старшинова никаким прессингом невозможно было прибить, никаким террором нельзя было сделать его меньше, чем он есть. Это была глыба цельная, и никакой молоток не мог отколоть от нее ни куска. В любой игре (а он не уходил со льда по пять минут) он был всегда равен самому себе и стабилен, как эталон силы. Сказочные герои любили гнуть подковы и выдергивать из земли пни, а Старшинов с этим своим ремешком через подбородок ехал в любое пекло и забирался в любую заваруху, где бушевали разъяренные хоккейные силачи, и тогда как-то невольно вспоминалось, что в юности он неплохо занимался боксом. Чуть закинутая назад голова, спокойный и безжалостный взгляд и широкая грудь, наезжающая на соперника, а если надо, то и двух… Но боксом его навыки не исчерпывались, этот идеальный атлет занимался еще и акробатикой, играл в волейбол, футбол и русский хоккей. Здоровья в нем, выросшем на свежем воздухе и бугристом льду Ширяева поля, было немерено, так что даже тренер Тарасов, чьи методы воспитания граничили с садизмом, не мог в сборной на тренировках нагрузить его так, чтобы он изнемог и застонал.

Старшинов был крепок не только на льду, он был крепок по жизни. В 1978 году, вернувшись из Японии, он год играл за свой (и мой) «Спартак» бесплатно — ну позвали играть, вот он и играл! Еще раньше, в 1960-м, тренер сборной Тарасов сказал ему (и братьям Майоровым): «Переходите в ЦСКА — и едете на Олимпийские игры!» Множество советских хоккеистов — имя им легион — не смели и подумать, чтобы отказаться от такого предложения, но только не народный герой спартаковец Старшинов, выросший в комнате коммуналки, где на 14 метрах жили 6 человек. В 1960-м сборная поехала на Олимпиаду без молодой спартаковской тройки, но этот случай не превратил их в отщепенцев, жалующихся на несправедливость мира и судьбы. Старшинов своим могучим хватом брал жизнь за грудки, за рога и за вихры, и она слушалась. Они играли так, что сделали себя неизбежными в сборной и дважды выигрывали с ней Олимпийские игры. Сейчас, в век всеобщей купли и продажи игроков и не только игроков, это прозвучит каким-то странным и нелепым диссонансом, но свою кандидатскую диссертацию Старшинов написал о нравственности в спорте.

Волшебные ключи Брукса

Херб Брукс, американский хоккейный Архимед, нашел точку опоры, которая помогла ему перевернуть мир

Дети не могут победить взрослых. Маленькие не могут побороть больших. Гномы не вступают в сражение не на жизнь, а на смерть с гигантами. И студенческая сборная США (университеты Бостона, Миннесоты, Висконсина, Огайо, Северной Дакоты дали в нее игроков) никак, никогда, ни за что не может победить великую сборную СССР. Так эта спортивная мантра звучала в 1980 году, накануне Олимпийских игр в Лейк-Плэсиде.

Но Херб Брукс, молодой американский тренер с дипломом психолога, принял вызов. За 20 лет до этого, в Скво-Вэлли, он был последним игроком, отцепленным от команды, которая выиграла олимпийское «золото». В последнюю минуту быть ссаженным с поезда, идущего к победе, — для Херба Брукса это была личная, глубоко затаенная боль. Судьба дала ему второй шанс, и он вцепился в него руками и зубами. Он уже не мог выйти на лед сам, но он мог вложить свою душу в 20 отобранных им парней, проникнуть в их головы, настроить ход мыслей в их мозгах, дать им мотивацию для самого великого дела в жизни.

Психология для Херба Брукса была на первом месте, физика на втором. 400 студентов-хоккеистов заполнили его гигантские анкеты, состоявшие из 300 вопросов. Ни один из вопросов не имел отношения к хоккею. Для Херба Брукса речь шла прежде всего о цельности характера, о жизненных приоритетах, об умении преодолевать усталость и боль. Он процеживал весь молодой американский хоккей через ситечко своих анкет и в итоге отобрал 26 человек. Их он начал готовить к подвигу.

Херб Брукс готовил своих парней 5 месяцев. Он мучил их, после тренировочных проигранных игр заставляя бегать стометровки и прыгать тройным, он вдалбливал в их немудреные хоккейные головы, что готовит их для великого события и что для них скоро настанет час судьбы. И он сумел за 5 месяцев превратить этих милых, приятных, обаятельных, спортивных студентов в сплоченную, готовую биться до конца и ложиться костьми команду.

9 февраля 1980 года, за 13 дней до игры в Лейк-Плэсиде, сборная СССР обыграла сборную США в товарищеском матче в Мэдисон-сквер-гарден (10:3). Рутина побед затягивала великую сборную СССР. Херб Брукс не видел улыбок на лицах наших хоккеистов, когда они забивали голы; он понимал, что эта мощная сборная страдает чем-то вроде астении чувств. Его игроки горели и пылали, они неслись по льду на крыльях воодушевления, а сборная СССР билась и боролась, работала и выигрывала в мастерстве, но проигрывала в эмоциональном подъеме. Именно здесь находилась та точка, опираясь на которую американский хоккейный Архимед по имени Херб Брукс собирался перевернуть мир.

Американцы на олимпийском турнире 1980 года показали невероятную стойкость. В матче против Швеции они сравняли счет за 27 секунд до конца. В матче против сборной СССР они трижды проигрывали и трижды отыгрывались. А еще впереди была игра с финнами…

Фразы Херба Брукса вошли в историю. Это были не просто слова: каждая из фраз была волшебным ключом, которым он поворачивал мысли в головах своих парней. Этими фразами он, как магическим щупом, проникал в ту сложную систему мыслей, чувств, памяти и надежды, которая и является человеком.

«Ты богатый пожиратель пирожных», — сказал Херб Брукс одному своему игроку, который, получив ушиб в матче со Швецией, ушел в раздевалку и уже снимал коньки, сидя на скамейке. Было там еще и матерное словцо. Игрок ответил ему тем же самым словом, встал и снова пошел на лед.

«Я щас выйду и щас как всажу тебе твою чертову клюшку в глотку!» — крикнул Брукс, перегнувшись через борт, хоккеисту сборной Чехословакии, который ударил лучшего нападающего американцев Марка Джонсона. И это был не просто выброс ярости у тренера, этими словами он показывал своим парням, что все они — одно целое в той страшной хоккейной буче, которую сами же и заварили. И надо биться.

«Вы рождены, чтобы стать хоккеистами. Этот час принадлежит вам», — сказал своей команде Херб Брукс перед игрой со сборной СССР, за несколько минут до того, как они молчаливой сосредоточенной цепочкой пошли на лед. Та игра проходила в диком темпе, американцы летали на страшных скоростях, и главное, в чем они победили, была психология. Они вцепились в сборную СССР руками, зубами и клюшками и не отпустили ее до конца. Победный гол забил капитан команды Майк Эрузионе. После этого он ушел из хоккея, делать в хоккее после этого гола ему уже было нечего.

Некоторые фразы Херба Брукса запомнились людям по-разному. А может быть, этот молодой, уверенный в себе, впитавший в себя драйв 60-х и беспримерный американский оптимизм человек умудрялся в одной ситуации говорить разные фразы разным игрокам, точно рассчитывая, как, какая интонация и какой выбор слов на кого подействует.

В последнем матче турнира, против Финляндии, американцам опять нужна была только победа, и они опять проигрывали, перед третьим периодом, 1:2. Они все время проигрывали на этой Олимпиаде, словно им непременно нужна была ситуация близкой катастрофы, чтобы встать во весь рост и все-таки переломить судьбу.

«Джентльмены, у вас 20 минут. Если вы не сможете, то никогда этого не переживете. Это будет преследовать вас всю жизнь», — мрачно предрек Херб Брукс своим парням в раздевалке. Так его слова звучали в одной из транскрипций.

«Если вы проиграете эту игру, то она будет преследовать вас до самой вашей грёбаной могилы» — так они звучали в другой.

А он мечтал о теплом комбинезоне

Пять золотых медалей на одних зимних Олимпийских играх до Эрика Хайдена не выигрывал никто. И после него — тоже никто

На ледовую беговую дорожку Олимпийских игр 1980 года в Лейк-Плэсиде Эрик Хайден выходил в золотистом комбинезоне. Не стоит видеть в этом символику и думать, что он страдал манией величия. Ничего подобного. В Америке о нем мало кто знал. В странах с конькобежными традициями, таких как Норвегия, Голландия и СССР, за его успехами следили, а в США он был никто. Он не играл в баскетбол в НБА, не выходил на ринг в боксе, не играл в хоккей в НХЛ. Конькобежец Хайден? А кто он вообще такой?

Этот парень из штата Висконсин знал, на что шел, вставая на длинные беговые коньки. В Америке, как он сказал в одном интервью, «люди любят контактный спорт, потому что там они могут видеть кровь». Но кому в этой помешанной на боевиках, требующей все новых и новых триллеров стране интересен парнишка, отрабатывающий технику бега на куске пластика, брошенном дома на пол?

В первом своем забеге в Лейк-Плэсиде на 500 метров Эрик Хайден бежал в паре с рекордсменом мира Евгением Куликовым из СССР. Куликов был первым в мире конькобежцем, выбежавшим из 38 секунд. Четыре из пяти последних мировых рекордов на этой дистанции принадлежали ему. На первых 100 метрах он, как и ожидалось, опережал Хайдена, но на последнем повороте допустил короткий, едва уловимый сбой, и Хайден вышел вперед. Это было его первое олимпийское «золото», и оно было завоевано в борьбе с соперником экстра-класса, который одним своим присутствием на дорожке заставлял его работать на пределе.

На следующий день Эрик Хайден должен был пробежать в десять раз больше — 5000 метров. Он бежал в паре с голландцем Хилбертом ван дер Дюймом и победил его, но главный его соперник был совсем не голландец. Норвежский рекордсмен Кай-Арне Стенсхьеммет, специалист по длинным дистанциям, вышел на старт в расцвете своего таланта. В отличие от Хайдена он вчера не бегал 500 метров и был абсолютно свеж. Большую часть дистанции он уверенно опережал график Хайдена, но за 800 метров до финиша с ним стало что-то происходить. Он словно уперся в воздух, затормозил, сдал. Так Хайден взял второе «золото».

Теперь наступило время забега на 1000 метров. Это была коронная дистанция Хайдена, здесь он должен был брать свое законное «золото» — и взял. В трех золотых медалях подряд, выигранных парнем в золотистом комбинезоне, уже было что-то необычное. Сколько необычайных событий может произойти в одном виде спорта, на одной дорожке, на одних Олимпийских играх? Теория вероятности и обилие жадных до побед, отлично готовых конькобежцев в разноцветных комбинезонах говорили о том, что с Хайдена хватит, больше ему ничего не светит, два оставшихся «золота» достанутся кому-то еще.

На 1500 метров Хайден бежал в паре с Каем-Арне Стенсхьемметом. Со старта золотистый комбинезон рванул, как ракета, на первых 300 метрах он улетел от соперника как от стоячего. Норвежец, умелый и опытный спортсмен, совсем не мальчик в конькобежном деле, не смог достать его даже тогда, когда конек Хайдена влетел в выбоину на льду. Это была не просто победа, это был разгром мировой конькобежной элиты и четвертая золотая медаль.

Вечером перед последним олимпийским забегом на 10 000 метров Хайден пошел на стадион, смотреть хоккей США — СССР. От того, что он там увидел и пережил, он не мог заснуть до утра. Утром он съел пару бутербродов и сонный потащился на старт. Дистанция 10 000 метров была последним рубежом обороны всего мира против парня в золотистом комбинезоне. Наш мировой рекордсмен Виктор Лёскин, бежавший с ним в паре, со старта учинил яростную атаку. Да какая там атака! Это было приглашение к драке, вызов, прямой, как удар в лицо. Но Хайден не погнался за Лёскиным. Он ровно и терпеливо работал в свою силу, а Лёскин в середине дистанции стал умирать от собственного темпа. Энергия уходила из его бега, а Хайден, наоборот, методично наращивал скорость и в итоге выиграл у рекордсмена мира больше 20 секунд, и сам стал рекордсменом мира.

Пять золотых медалей на одних зимних Олимпийских играх не выигрывал никто до Хайдена. И после него — тоже никто. Но странный парень Хайден странно отнесся к тому, что совершил. Он не проявил деловой американской сметки и не позаботился о том, чтобы заключить рекламные контракты. Он вернулся в университет и занялся медициной. Он хотел стать врачом-ортопедом, стал им и является им до сих пор. «Ну да, золотые медали, а что мне с ними делать?» — пожаловался он тогда, в феврале 1980-го, когда весь мир и даже те, кто ничего не знал о беге на коньках, в остолбенении смотрели на него, в один присест выигравшего ПЯТЬ золотых медалей. «Вот дали бы мне лучше утепленный комбинезон. Что-то полезное. А золотые медали? Ну когда я буду старым, я, может быть, продам их, если мне будут нужны деньги». Это не был цинизм, это не была бравада, он правда так думал. Но как ему это удалось? Как вообще человек может выиграть такие разные дистанции — спринт, требующий взрыва, и средние дистанции, требующие скорости и выносливости, и стайерский бег, где нужны совсем другие качества, чем на спринте? Что тут причиной: феноменальный объем его легких, его уравновешенный характер флегматика или сочетание звезд на небе, давления в атмосфере и гемоглобина в крови? Никто не знает этого до сих пор.

Свой среди своих

Виктор Коноваленко считал главным для себя вытравить из души и тела инстинкт самосохранения, навсегда преодолеть страх

Есть то ли анекдот, то ли быль о встрече в Сандуновских банях футболиста Стрельцова и хоккейного вратаря Коноваленко. Спортсмены в Сандунах тогда (и это не секрет) не только парились, но и выпивали. Но даже Стрельцов, знавший толк в парилке и выпивке, был удивлен размахом, с которым отмечали что-то приехавшие в Москву горьковские хоккеисты. «Вы вчера с кем играли?» — по-своему поняв банное застолье, поинтересовался у вратаря нападающий. «Вчера ни с кем, у нас завтра игра», — отвечал вратарь.

Тип спортсмена, который так прекрасно олицетворял собой двукратный олимпийский чемпион Виктор Коноваленко, уже давно исчез из жизни. Теперь спортсмены — звезды, шоу-фигуры, небожители. А вратарь Коноваленко был свой человек, всей своей натурой, характером и судьбой — свой. Таких невысоких, коренастых, надежных мужиков в те годы можно было встретить и на проходной завода, и на гаревом поле стадиона, и в пивняке с кружкой «Жигулевского» в руке, и у бань, где они на газетке раскладывали воблу и аккуратно расставляли на приступочке шкалики… Он настолько был свой, настолько неотрывен от всей этой жизни с дворами, кустами черемухи и хоккеем на открытых «коробках», что за границей чувствовал себя неуютно, в номере «Хилтона» для успокоения души ловил на свою «Спидолу» «Радио Москвы», а его жена Валентина посылала ему с оказией на чемпионат мира слоеных пирожков и ржаного хлеба.

Да простят меня трехкратный олимпийский чемпион Третьяк и мой любимый вратарь Виктор Зингер, но Коноваленко я ставлю выше них. В спартаковце Зингере была нервная, артистическая жилка, когда на него находил кураж, он тащил все, а рабоче-крестьянский горьковский торпедовец Коноваленко тащил все и без куража и артистической жилки, просто за счет психики, устойчивой, как грузовик, за счет характера, выносливого, как трактор. Третьяк, конечно, выдающийся вратарь, но перед ним всегда маячили огромные спины Лутченко, Цыганкова, Гусева, Рагулина; а Коноваленко в своем «Торпедо» был зачастую все равно что голый перед нападающими противника. Они приезжали к нему как на параде и били его в упор. Он пускал и пять штук за матч, и семь, но важнее тут не это, а то, сколько он отбивал, ловил, парировал, накрывал и вытаскивал.

Посмотрите на старые фотографии, вратари там кажутся маленькими в воротах. Щиточки узкие, на голове ни шлема, ни маски, свитер на шнуровке. Амуниция еще не была такой раздутой, как сейчас, когда двухметровый верзила, стоящий в рамке, закрывает ее всю. Невысокий, коренастый Коноваленко со всегдашним безукоризненным пробором, четко проведенным в черных густых волосах, не стоял в воротах, он ловко катался в них. Однажды у него поднялась температура, и он не мог играть, но в его номер пришла делегация игроков с просьбой выйти на лед —без Медведя в воротах даже наша выдающаяся сборная конца шестидесятых чувствовала себя неуверенно — и он встал с температурой в ворота. Это была у него даже не спортивная, профессиональная солидарность, а солидарность человеческая, дворовая, уличная, рабочая: нельзя же подвести корешей… В Швеции во время игры ему сломали нос, и не просто сломали, а ударом конька размолотили на куски. Он потерял сознание, в госпитале св. Серафима ему сделали 37 рентгенов и вставили шпильки в кости, но на следующую игру он все равно вышел, чтобы и там опять получить в свой несчастный, разбитый, собранный врачами по кускам нос. При этом он и с размолоченным носом не терял невозмутимости. На все случаи жизни у него были несколько фраз: «Все нормально…», «Что характерно…» и «Доктор, надо бы постоять…» (это когда он хотел играть с травмой).

Он был простой человек, вратарство было для него видом рабочей профессии, но задачу свою по жизни он понимал очень четко, и она была такая же, как у святых и героев. Коноваленко считал главным для себя вытравить из души и тела инстинкт самосохранения, стать безбоязненным, навсегда преодолеть страх. Это у него, дворового пацана, детской памятью помнившего, как немцы бомбили Горький и как он из родного барака бегал прятаться в щель, получилось не сразу. Тренер Богинов однажды привел Коноваленко на тренировку ЦСКА, армейский тренер Тарасов свирепо замахнулся клюшкой, мальчишка инстинктивно пригнулся и тут же получил безапелляционный диагноз: «Никогда из тебя вратаря не получится, шайбы боишься!» Ошибся тренер Тарасов, не углядел в коренастом пареньке вратаря, который скоро в самых важных играх будет спасать сборную СССР во главе с тренерами Чернышовым и Тарасовым. И пятьдесят шрамов на теле Коноваленко доказывали, что он преодолел страх.

Русская охота

Вячеслав Веденин вел гонку не лыж, а характеров, борьбу не технико-тактических навыков, а судеб

На Олимпийских играх в Саппоро в 1972 году советский лыжник Вячеслав Веденин начал четвертый, последний, этап эстафетной гонки на 10 километров, проигрывая норвежцу Йоханнесу Харвикену одну минуту и одну секунду. На 10 километрах такое время не отыгрывается, это аксиома. Его даже не стоит пытаться отыгрывать, и поэтому тренеры сборной спокойно сказали Веденину: «Второе место — тоже хорошее место, Слава!» И он пошел.

Я видел эту гонку на сером экране телевизора в Москве. Цветное ТВ тогда еще не появилось. Потом много писали в самых поэтических тонах о том, как Веденин бежал. Одни полагали, что он летел, другие — что парил, третьи — что несся стрелой… Но я, видевший, как он стартовал, запомнил первое ощущение от его бега. Широким, накатистым шагом, чуть опустив голову в белой лыжной шапочке, Веденин с мрачным лицом пошел по лыжне, и от всей его невысокой, сильной фигуры шло странное ощущение угрозы…

Он был зол. Во-первых, на Федора Симашова, бежавшего на третьем этапе и проигравшего вдрызг молодому норвежцу Ивару Формо; во-вторых, на болельщиков сборной СССР, на всю эту номенклатурную, проверенную в райкомах и ЦК публику, которую тогда только и выпускали за рубеж, — все они решили, что на четвертом этапе им смотреть нечего, и разбежались по магазинам за джинсами, бутылками японской водки и бижутерией для жен; и еще был он зол на тренеров, которые унизили его, утешая вторым местом. Будь Веденин у себя в деревне под Тулой, он бы отмахнулся в приступе злости топором; а тут, в японском лесу, у него были только лыжи, чтобы расквитаться.

Неправильно думать, что Веденин, идя по дистанции, находился в состоянии аффекта, что страсть сжигала его, что ярость давала ему силы на запредельный бег. Ничего подобного. Экстремальная ситуация превратила его в расчетливого, хитрого охотника. Стоя в стартовом створе, Веденин делал вид, что перемазывает лыжи голубой мазью. Тогда сервисменов не было, лыжники мазали лыжи сами. Высокий норвежец (рост 185 см) Харвикен забеспокоился и тоже стал перемазывать лыжи голубой мазью, которая на самом деле не подходила к погоде и снегу. Потом маленький (164 см) Веденин дважды подходил к норвежцу, обнимал его и смиренно поздравлял с золотой медалью. Все это были мероприятия психологической войны, которые советский лыжник проводил в последние минуты перед стартом.

Он шел по лыжне в белоснежном комбинезоне с номером 37 на груди и в черных лыжных ботинках. Было не холодно, он шел без перчаток. Сам он потом, в многочисленных интервью, не скрывал, что это была гонка не лыж, а характеров, борьба не технико-тактических навыков, а судеб. Про норвежца он знал, что тот вырос и жил в благополучной стране и семье. Веденин же, родившийся в 1941 году, никогда не видел своего отца, сельского учителя из-под Тулы, погибшего в 1942-м под Калугой. В детстве у него был рахит. Во втором классе он начал курить, бросил в шестом. Мальчиком он пил: дядька запросто наливал ему самогонку. Школьный учитель физкультуры, бывший фронтовой артиллерист, однажды взял накурившегося до одури мальца за ноги, перевернул головой вниз над очком сортира: «Еще раз увижу с цигаркой, окуну!» Лыжные гонки, вид спорта, требующий выносливости и упорства, возникали из всей его тогдашней деревенской жизни, из походов на лыжах в школу, из передвижения по бесконечным тульским косогорам в белой снежной мгле.

За первые полтора километра Веденин забрал у норвежца 11 секунд. На пятом километре между ними было полминуты. Еще через километр Веденин впервые увидел мелькающую меж деревьев спину соперника. Шли они оба классическим ходом, конькового тогда не было. На длинных подъемах, в безумном темпе вымахивая в них «елочкой», он упорно доставал Харвикена. А когда достал, за километр до финиша, то употребил агрессивный трюк, который переводил эту яростную, на нервах и пределе сил, лыжную гонку почти уже в драку. Он шатнулся в сторону идущего на последнем напряге норвежца, тот инстинктивно шарахнулся и сбился с хода, а Веденин, пригнувшись, уже уходил от него неудержимо на близкий финиш.

Рожденный играть

Всеволод Бобров был неискореним в игре, как русский лопух, который дави не дави, а он все равно прорастет

У Всеволода Боброва олимпийская медаль всего одна. На играх 1956 года в Кортина д’Ампеццо он забросил 9 шайб в 7 матчах, стал лучшим бомбардиром и чемпионом. Есть спортсмены, у которых и медалей больше, и слава громче, и денег куча, и голос звонче, и улыбка слаще, но в капитаны зимней олимпийской сборной человечества я выбираю именно его, Боброва. Самородок не измеряется медалями, характер не оценивается в деньгах. Тут другое.

Росший и живший в не самое свободное время, этот уроженец Моршанска, житель Москвы, любимец Василия Сталина и народа, ходившего на футбол в гимнастерках, а на хоккей в валенках, был неискореним в игре, как русский лопух, который дави не дави, а он все равно прорастет и будет жить. А как Боброва давили и били! В футболе однажды за ним весь матч бегал защитник и лупил по ногам. Он не выдержал, взял мяч в руки и с размаха поставил его перед костоломом: «Ну чё ты меня бьешь? Мяч тебе нужен? На, бери!» Опешивший судья не знал, что делать... В хоккее его однажды так впечатали в борт, что сдвинули ребра, и не только ребра. Все кардиограммы с той поры показывали у него инфаркт, и врачи, глянув на бумажки, белели лицом и требовали немедленно лечь в постель. Он утешал их: «Ну что вы, доктор, у меня всегда такая кардиограмма, не обращайте внимания!» И шел играть.

Он был вольный русский финтарь, который, разогнавшись на сильных ногах, обыгрывал хоть десять человек в футболе, хоть пять в хоккее. Он был король пустырей, площадок, футбольных полей и полей для русского хоккея, а также ледовых коробок под открытым небом, на которые мягко падал снег. И игроки брали скребки и в перерывах сами снег со льда убирали. Он лучше всех играл в футбол, русский хоккей, канадский хоккей, а мог бы, если б захотел, и в теннис, и в гандбол, и вообще в любую игру с мячом — так был одарен движением, мыслью, упругой силой, самобытным финтом и маневром.

Живая сила чувствуется в его скуластом лице. Он не просто играл, как узкий специалист по левому краю, он воплощал в своей игре стихию воли, смекалки и отваги. И по жизни он двигался так же размашисто и лихо, как по полю. Мог принять на грудь, мог влюбиться, мог подраться. За косой взгляд на жену ехал бить морду через весь город и устраивал драку с грохотом, где летали не только кулаки, но и вазы. Однажды подрался прямо в лифте, причем начал на первом этаже, а к пятому уже закончил. Мог и послать куда подальше, как сделал это в 1974 году в Хельсинки. Там наша сборная взяла «золото», но проиграла чехам, и тогда приставленный к команде инструктор ЦК КПСС сказал назидательно тренеру Боброву: «Команду-то тренировать надо...» Реакция у Боброва что в игре, что в жизни была мгновенная, субординацией он не заморачивался, подбором слов себя не затруднял: «А не пойти ли тебе на…».

Он был создан как игрок и тренер для великих дел и больших побед. Именно он, вольный и лихой Бобров, а не классик советской дисциплины Тарасов, стоял у бортика, когда сборная СССР в 1972 году вступала в свое первое, великое противоборство с канадскими профессионалами. Но на крутой матерной фразе в адрес представителя ЦК его жизнь в большом спорте закончилась. Больших команд ему отныне не давали, высоких задач не ставили, а играть без размаха и вполруки он не умел. В сером углу серые люди придушили его по-тихому. И вот он на фото, Всеволод Бобров, человек с даром игры, с размашистой душой и вечным инфарктом в сердце, не сбывшийся до конца, с недоговоренной жизнью, сидит в раздевалке за полчаса до матча и шнурует коньки. Тренеру он отвечает — посмотрите! — не как подчиненный начальнику, а как равный равному. Скоро наденет странный, на наш нынешний взгляд, похожий на велосипедный, кожаный шлем, возьмет тяжелую клюшку с прямым, незагнутым крюком и пойдет играть. Непокорная прядь, как всегда, падает на лоб. Трибуны в предвкушении. Идет Бобров, сейчас что-то будет...

Цена бронзы

Петра Майдич залечит сломанные ребра, вернется на лыжню и скажет, что не знала, как смогла бы жить, если бы в тот день осталась четвертой

Когда Петра Майдич, лыжница из Словении, вышла на старт финала спринта на Олимпийских играх 2010 года в Ванкувере, ее красноватое, обожженное зимним солнцем лицо, полузакрытое огромными черными очками, было схвачено тревогой. Всем, кто ее видел, казалось, что это обычное волнение перед решающей гонкой. Но никто, кроме врача сборной Словении, не знал, что лыжница испытывает сильную боль. Не меняясь в лице, нервно переминаясь с ноги на ногу, она еще нашла в себе силы послать болельщикам воздушный поцелуй.

Утром этого дня, объезжая трассу, Петра Майдич рухнула с лыжни в трехметровый овраг и ударилась о ель. Руки и ноги у нее были целы, а боль в боку врач объяснил гематомой. Врач ошибался, у лыжницы были сломаны четыре ребра. Обезболивающие таблетки не помогали, но она все равно решила не сниматься с соревнований. Через боль, с кровью и мясом, Майдич вырывала в гонках места, которые выводили ее к финалу. В квалификации она была девятнадцатой. На четверть- и полуфинал ее провожал врач.

Боль в боку, пронзающая тело и острой иглой прорывающаяся в мозг, была для Петры Майдич в новинку, но в необходимости терпеть и пересиливать не было для нее ничего нового. Она пересиливала обстоятельства, людей, судьбу — все 22 года, что занималась лыжными гонками. В Словении до нее не было ни одной лыжницы высокого класса, и когда она занялась лыжами, многие сочли эту девушку дурочкой, и никто ей не помогал. Она бегала на дурных, плохо скользящих деревяшках вплоть до того момента, когда стала подниматься на пьедестал, только тогда небогатая словенская федерация купила ей наконец настоящие лыжи и наняла тренера. Петра Майдич никогда не была гением лыжных гонок, никогда не входила в маленькую группку сияющих медальным золотом, избалованных вниманием ТВ прим. Она была работягой на лыжне, трудягой с огромным километражем пробега, пахарем снега.

Очень часто в ее жизни дело обстояло так, что все ее усилия оказывались всего лишь фоном для чьих-то побед. Она не попадала в мазь, промахивалась с тактикой, сталкивалась с выбежавшим на лыжню сервисменом и за годы своей спортивной карьеры собрала все виды неудач и поражений, какие только можно. На двух предыдущих Олимпиадах она вложила в гонки все силы, пролила литры пота, дошла до высшей степени физического и психического опустошения и все равно не завоевала ничего.

Две явные фаворитки, две примы и звезды, норвежка Берген в глянцевых синих очках и полька Ковальчик с бьющимся о спину хвостом, шли первыми и боролись между собой. Но что значит «шли»? В лыжах уже давно не ходят, лыжницы в ярких обтягивающих комбинезонах летят с бешеной скоростью, вкладывая в каждую секунду столько усилий, сколько не вкладывают, кажется, ни в одном другом виде спорта. На эти беспрерывно работающие руками и ногами, несущиеся с огромной скоростью спортивные машины страшно смотреть. Шведка Олссон после стартового хаоса и резкой суеты встала третьей. Потом, уже после того, как в больнице ей наконец поставили правильный диагноз и откачали несколько литров жидкости из легкого, Петра Майдич сказала в интервью, что испытала ужас, увидев, что трое уходят от нее. Уходят, убегают, удаляются по четкой лыжне, тогда как она, прилагая все усилия, бешено работая руками, не может удержаться за ними… Через 2 минуты 15 секунд после начала гонки Петра Майдич достала Олссон и обошла ее справа, на подъеме.

У высокой, сильной Майдич в финальной гонке был мощный старт. Ее руки работали, как шатуны. Я не могу понять, как можно так работать руками, если у тебя сломаны ребра. Невозможно спокойно смотреть на финиш этого спринта, когда четыре гонщицы, приседая и выпрямляясь, живыми пружинами выталкивают себя вперед. Шведка Олссон настигает Майдич, расстояние между ними сокращается на глазах, но все-таки Петра усилиями рук удерживает себя на третьем месте. Она успевает торжествующе вскинуть руки в красных перчатках, крикнуть что-то нечленораздельное — и падает как подкошенная.

Лицо побелело. Веки опущены. Рот безжизненно открыт. Грудь с пятью олимпийскими кольцами и номером 19 ходит вверх и вниз так, что чувствуешь, как ломится в сломанные ребра измученное гонкой, доведенное до последней черты сердце. Врач в панике, не знает, что делать, поддерживает ей голову, пытается заглянуть в глаза, испуганными движениями откручивает пробку и подносит бутылку к губам, но она бессознательно отворачивает голову, убирает губы. Встать она не может, ее уносят, держа за плечи и колени, шестеро мужчин… Потом она залечит сломанные ребра, вернется на лыжню и скажет, что не знала, как смогла бы жить, если бы в тот день осталась четвертой.

Где наша не пропадала!

В манере двух олимпийских побед Ольги Пылёвой было что-то очень знакомое, узнаваемое, типичное, русское

Выиграв свою первую золотую олимпийскую медаль в последней гонке в Солт-Лейк-Сити в 2002 году, Ольга Пылёва рассмеялась и показала язык в камеру. Вот вам, кто не верил! Вот тебе, невезуха предыдущих дней, липкий снег, ветер не в ту сторону и красноволосая немка Кати Вильгельм по прозвищу Рыжая Бестия, на целую голову выше маленькой Ольги!

За маленьких почему-то болеешь с особенной силой. Им, маленьким, так тяжело в борьбе с верзилами и громилами! Большой делает шаг, маленькому нужно сделать два, у большого загребущие руки и огромные ноги, а маленький может надеяться только на свое мастерство и еще на характер. Вот характер у маленькой, серьезной Ольги кремень и огонь: «Всех разорву и порву!» Это ее слова, так она однажды сказала.

Многое в нашей жизни начиналось на кухнях, и биатлон Ольги Пылёвой в том числе. Она была тогда молодая мама и лыжница, у которой после родов перестали расти результаты. Всё, тупик. Это была кухня ее подруги, биатлонистки и тоже Ольги, и там однажды вечером ее убеждали взять винтовку и стать чемпионкой. Эта девочка из далекого сибирского Бородина, до которого ни один француз не дойдет, на меньшее никогда не была согласна. Другие шли к своей золотой олимпийской медали десятилетия, а ей хватило трех лет. Но дело не только в медали, дело в умилении и любви, которые она вызывала у всех, кто видел, как эта женщина с фигуркой подростка ни сантиметра не уступала на лыжне союзу вооруженных немецких женщин и, отдав все силы, падала лицом в снег на финишной черте.

В манере ее двух олимпийских побед было что-то очень знакомое, узнаваемое, типичное, русское. В Солт-Лейк-Сити в 2002 году она была готова так хорошо, что золотая медаль в первой же гонке казалась ей чем-то само собой разумеющимся; но «золота» не было ни в первой гонке, ни во второй. Только в третьей, уже пережив отчаяние, уже прокрутив в голове каждый свой шаг и выстрел в поиске ошибок, уже перешагнув сковывающее напряжение и перейдя в легкомысленный настрой: «А, где наша не пропадала!» — она наконец взяла «золото» и показала всему миру язык. То же самое повторилось через 8 лет в Ванкувере, где женская биатлонная команда, от которой ждали многого и которая не дала ничего, в столовой села за один стол поговорить перед последней гонкой. Терять им было уже нечего. По бокалу красного вина каждая из них себе позволила в тот раз. На глазах у другой героини биатлона, Ольги Зайцевой, всеми любимой Зайки, были слезы. И только так, проиграв все, что можно, загнав себя в отчаяние и недоумение, прогнав слезы с глаз и уныние из душ, они вышли на последний старт — и взяли первое место!

Есть спортсмены, которые существуют только в одном, спортивном, измерении, и полностью исчерпываются им. И есть другие, которые, иногда сами того не зная, подключены к иным измерениям и ко всей глубине жизни. За ними стоит нечто большее, чем только спорт, в их победах и поражениях выражают себя время и страна. Страна всегда чувствовалась за Ольгой Пылёвой, которая наивной девочкой, начиная свой путь, не могла понять, что вообще делать на лыжах в лесу. Она никогда не тяготела к столице и к сильным мира сего, с которыми она не знала, о чем говорить, тогда как в разговоре с обычными людьми слова находились сами собой. За ней всегда стояли простые, незамысловатые вещи — Россия маленьких городков, тихой провинции, затерянная во времени, исполненная печали. Дом, семья, теплицы с огурцами и дынями — да, бывают сибирские дыни! — незамысловатый журнальчик в руках в вечерний час, борщ, сваренный на кухне, любовь. Любовь как основа жизни, как то, без чего нет ничего. Об этом она сказала, уже закончив с биатлоном.

Ее привычки и способ поведения знакомы, близки и понятны каждому здешнему человеку. Эта маленькая женщина с железным характером, так метко стрелявшая из винтовки БИ-7-2, возила с собой с гонки на гонку розового плюшевого поросенка, чтобы он приносил ей победы. Эта девочка из рабочей семьи на сборах читала Солженицына, упорно читала трудную и тяжелую книгу до последней страницы, потому что привыкла никогда не отступать, — и в результате такого погружения во мрак и ужас истории ушла в долгую депрессию. В Ванкувере она бежала и стреляла, зная, что у нее только что умерла мама, и не дрогнула, и ничем не выдала себя, и не дала никому из соперниц почувствовать слабость и горе в своей душе.

На лыжах за луной

Легендарный Сикстен Ернберг начал свою карьеру в 25 лет. Но поздний старт не помешал ему стать символом лыжного спорта

Хорошо быть шведским лесорубом в конце 40-х! Маленькое зеркальце на дощатой стене, хриплое радио на тумбочке, свежий морозец. Хорошо встать на рассвете в доме с заиндевевшим окошком в ладонь величиной, плеснуть себе в лицо льдинки из ведра, взять топор и, проваливаясь по колено в сугробы, мрачно погрести ногами к деревьям, предназначенным на повал. А потом, через восемь часов работы в снегу, устав не на шутку, для отдыха пробежать на лыжах по темному лесу километров 20. Или 40.

Хорошо быть лесорубом в коротком отпуске в начале 50-х! Тогда можно встать на рассвете, взять тяжелые — каждая 5 кило — негнущиеся лыжи, забросить за спину винтовку и интенсивным ходом уйти в леса километров за 60. Лыжни в этих сугробах отроду не бывало, потому что люди там не ходят, а ходят иногда лоси. Хорошо подстрелить лося, взвалить тушу на спину и оттащить на лыжах за все те же 60 километров в родную избушку.

А потом, однажды вечером, сидя у печки, хорошо узнать от товарища-лесоруба про молодых парней, которые надевают на грудь номера и на легоньких лыжах бегают взапуски по накатанным трассам и получают за это медали, цветы и любовь народа. И начать тренироваться всерьез. Тренер ему не нужен, ни сейчас, ни потом, никогда. Тренеры любят говорить, а лесоруб привык все делать молча. Всегда один, он до работы выходит на лыжах в темный лес, чтобы пробежать в охотку легкие 30 километров. Это так, он размялся. Труднее после работы, когда руки болят и ноет спина, — опять встать на лыжи и побегать до полуночи, пробегая Швецию вдоль, поперек и наискосок.

В 25 лет, в 1954 году, хорошо стать лыжником сборной Швеции и впервые в жизни приехать на сборы. Там ему дадут номер на грудь, белый лыжный костюм, коричневые гетры и легкие, красивые лыжи. И обнаружить, что то, что для других тут адский труд, — для тебя курорт. Это другие ездят на отдых после трудного сезона, а он после 10 месяцев самоистязаний ездит на отдых на сборы в национальную команду Швеции. Но у этого человека мотор в груди и воля как сталь, и он не может провести день без того, чтобы не истязать себя! Поэтому лесоруб оставляет свою машину в 100 километрах от базы, едет на базу на автобусе, там надевает лыжи и на лыжах бежит забирать машину. Или бежит не за машиной, а за медленно возникающей в сером небе желтой луной, бежит с луной наперегонки, доводя себя до изнеможения, вытягивая жилы из своего коренастого мощного тела, бежит, заставляя мотор в груди работать на полной мощности, часами бежит, весь мокрый от пота, со слипшимися волосами на лбу и с болью в однообразно работающих руках и ногах.

Ничто не может остановить его бег: ни простуда с кашлем на старте, ни кровь в слюне, которую он схаркивает на 25-м километре спортивной лыжни, ни пульс за гранью нормального на финише. Этот северный лыжник-самурай истязает себя без пощады. Так создается уникальная, простая и всем доступная методика тренировок: тело дано для того, чтобы мучить его, мучить нужно до треска в суставах и нельзя снимать лыжи после первых 100 километров дневного пробега, даже если очень хочется. Так возникает то в одном, то в другом районе заснеженной Швеции всегда одинокий, коренастый, небритый, суровый лесоруб на лыжах, бегущий из Шелефтео в Стокгольм, или из Стокгольма в Гетеборг, или из одних бескрайних белых полей в другие, точно такие же. Темнеет; звезда встает на небе; небо синеет; узкая полоска света появляется над горизонтом; а четырехкратный олимпийский чемпион в лыжных гонках Сикстен Ернберг все бежит и бежит.

Завороженный снегом

Филип Бойт — человек, впервые увидевший снег в свои 25 лет

Кенийский легкоатлет, бегун на средние дистанции Филип Бойт впервые увидел снег в Финляндии в 1996 году. Ему было 25 лет. До этого он видел только желтый песок и красную землю, а о снеге имел самые приблизительные представления. Пушистая белизна потрясла его, а румяные люди в цветных шапочках, бегающие по снегу на лыжах, показались ему сказочными героями. И он решил стать лыжником.

В Кении его не поняли. Попробуйте и вы увидеть лыжный спорт глазами обычного кенийца. Бежать по холоду, стоя на двух плоских палках и помогая себе двумя другими палками? Что за извращение? То ли дело в приятную 35-градусную жару пробежать босиком 20—30 километров… Но Бойт был непреклонен. Люди в наше время склонны видеть во всех человеческих поступках тайные и дурные мотивы — желание зашибить деньги, пропиарить себя, въехать на чужом горбу в рай, — но все это не о Бойте. Ему не светила никакая легкая жизнь. Он, как ребенок, увидел лыжи и полюбил их. Он просто хотел быть лыжником.

На первых же сборах в финском Заполярье у него от холода сошли ногти на пальцах рук и ног. Ту ритмику движений, которую северные дети получают по наследству от родителей, кениец осваивал, беспрерывно падая с лыж в снег. Он извалялся во всех финских сугробах. Отрабатывать лыжный ход в Кении Бойт по понятным причинам не мог, а денег на полеты в Европу ему не хватало. Поездку на Олимпийские игры в Нагано в 1998 году ему оплатила компания Nike, а дальше он должен был сам искать себе спонсоров. Но как, ради бога, найти спонсора для лыжника в Кении? Тогда он стал вкладывать в дело собственные деньги, благо он был владельцем небольшой фермы с коровами. Да, кенийский лыжник в этой игре ставил на кон своих коров: продавал их, чтобы хоть немного потренироваться в Финляндии, закладывал, чтобы купить новые лыжи. Но и с коровами у него получалось проводить на снегу только месяц в году, а все остальное время он занимался общефизической подготовкой, бегая кроссы на своем родном кенийском среднегорье.

Он был не один такой. В нижнем конце таблицы результатов, в подвале мировых лыжных гонок жили своей тесной, сплоченной компанией единственный член Федерации лыжного спорта Коста-Рики Артуро Кинч, профессор математики и лыжный гонщик из Таиланда Прават Нагваджара, непалец Хадку… Странные люди, они проигрывали всегда и всем и не имели никаких шансов на победу, но все равно выходили на лыжню и шли по снегу своим терпеливым, небыстрым ходом. Другие бились за медали, деньги и внимание мировых СМИ, а лыжник из Кении и лыжник из Коста-Рики устраивали зарубы на лыжне, которых не замечал никто, кроме них самих. Их преданность лыжам не вознаграждалась ничем материальным, но эти странные люди существовали на таких высотах, где все материальное оказывалось неважным и ненужным. Великий Бьорн Дели, король лыж, однажды, закончив гонку, остался стоять в финишном створе, чтобы дождаться, пока на финиш через двадцать минут придет усталый кениец Бойт. И тут, на глазах у всех, Дели обнял его.

Прогресс Бойта был огромен: в то время как чемпионы и рекордсмены буквально выжимали из себя секунды и десятые доли секунды, он улучшил свой результат на 15 минут! Сияя улыбкой — и при этом образец скромности! — он говорил, что на подъеме может посоревноваться с лучшими гонщиками мира, но ему очень мешают спуски. Ох, эти чертовы спуски! Он боялся их! На спусках и виражах, когда лыжи начинали сами нести его, он тормозил, даже падал… Другие считали, какое место они заняли от начала, Бойт считал, какое от конца. И этот веселый парень с душой ребенка, так искренне полюбивший лыжи, все-таки сумел подняться вверх и на некоторых стартах был не последним.

Деньги, а вернее, их нехватка, заставляли Бойта делать огромные паузы в выступлениях. Иногда он уходил из спорта на несколько лет, чтобы подкопить деньжат, торгуя на рынке в своем магазинчике, расположенном на выжженном солнцем пустыре. Магазинчик он гордо назвал «Универмаг лыжника». Но к Олимпийским играм упорный кениец возвращался. В лавке он оставлял жену Пасифику, а сам начинал бегать, возвращая себе форму. Филип Бойт выступал на Олимпиаде в Нагано в 1998 году, потом бежал по лыжне Олимпиады в Солт-Лейк-Сити, а вслед за тем катил по трассе третьей своей Олимпиады в Турине. Очень трудно найти фото Филипа Бойта, где он НЕ улыбается. Другие мрачно работают на лыжне, бегут с искривленными страданием лицами, рвут жилы и мышцы, а Филип Бойт, единственный член зимней сборной Кении, хозяин магазинчика и коров, владелец роскошных оранжевых лыжных ботинок, всегда радостно сияет на лыжне во все свои 32 зуба!

Без тормозов

Катя Тудегешева со свистом пронеслась по трассам на своей именной, по заказу сделанной доске и устроила большой всемирный переполох

Девочки Катя и Соня Тудегешевы после смерти родителей остались сиротами. Из теплого Ростова в холодную Сибирь их взяла к себе тетя. Сестры росли в маленьком кемеровском городке Таштаголе, в большой семье, в тесной двухкомнатной квартире, в жестких условиях бедности и труда, когда работа на огороде для детей обязательна: «Кормиться-то надо!» Это слова тети, Светланы Михайловны.

Прямо за домом были горы высотой в километр. Когда Кате было семь лет, Светлана Михайловна отвела ее в секцию горных лыж, в тринадцать она встала на доску для сноуборда. Уже тогда в этой маленькой девочке был очевидный дар совершенно отчаянной, запредельной смелости. Тормозов в нее не было встроено изначально, такова была ее человеческая конструкция. Там, где ребята постарше задумывались на вершине склона, сосредотачивались, должны были преодолевать что-то в себе, — маленькая девочка Катя без раздумий летела вниз, пугая даже видавших виды тренеров. Уже потом, когда она в 19 лет стала первой и единственной российской чемпионкой мира в сноуборде, ее тренер сказал, что она до сих пор плохо представляет себе границы риска. И поэтому покупать мощную иномарку он ей запретил.

Посмотрите, как Катя Тудегешева с большими очками на лице и в ярких розовых штанах летит по склону, подскакивая в брызгах снега и выписывая резкие повороты. У нее особенная техника, она, как выражается ее первый тренер Фоминых, «шарашит на канте доски». Смотреть на эту летящую с дикой скоростью на узкой доске девушку страшно. Конечно, у сноубордиста шлем на голове, наколенники, налокотники, но защита вряд ли поможет, если на скорости перевернуться через голову или слететь с доски. Тут, в этом виде спорта, чтобы защитить себя, надо бы обкладывать тело подушками и страховать цирковой лонжей, но в сноуборде подушки не приняты, лонжу не прицепишь к вершине горы, и поэтому человек устремляется вниз по длинному склону незащищенный и словно голый. Вокруг гонщика в «Формуле-1» все-таки есть кок-пит и дуги жесткости, а вокруг сноубордиста нет ничего. Воздух, склон, снег, доска — очень простой вид спорта.

Когда Катя Тудегешева из никому неведомого Таштагола появилась на мировых трассах и соперницы впервые увидели ее способ слетать с горы без тормозов, ей тут же дали прозвище — Crazy boy. Она действительно была похожа на мальчика своей сильной фигурой, ловким равновесием, короткой стрижкой, вечными джинсами и воинственным характером, который проявлялся на спуске с горы, где она безжалостно давила соперниц, загоняя их и себя в зону риска. Бывало, падали обе. Потом ей дали и другое прозвище — Русская Торпеда. Залезть на самый высокий и крутой склон и спикировать без долгих раздумий — вот ее стиль, который она совершенствует по шесть часов в день, готовясь к Сочи, куда ее сестра Соня уже купила себе билеты.

В элите сноуборда ее никто не ждал, эта девочка из мест с таинственными названиями Таштагол и Шарагаш пришла туда нежданной гостьей. В этом виде спорта заправляли спортсменки из Швейцарии и Австрии, с их отличными трассами и горнолыжными курортами, но тут из российской глуши явилась Катя Тудегешева, которая, как кислородом, дышит снежной скоростью и от рождения не знает границ риска. Эта девушка, принадлежащая к маленькому народу шорцев, которых по переписи 2010 года осталось в России всего 12 888 человек, — взлетела вверх и устроила большой всемирный переполох. Эти древние шорцы вообще молодцы, у них ведь есть еще Юрий Арбачаков в боксе, но в сноуборде Катя Тудегешева у нас такая одна. Это странно, потому что сноуборд — это наш русский сёрфинг, и в нашей снежной стране каждый хоть раз да слетал с горы на фанерке… В 2007 и в 2013 годах Катя выиграла чемпионат мира, в 2011 году взяла Кубок мира, но золотой олимпийской медали у нее пока что нет.

Жажда золота

Есть люди, которым невозможно не сочувствовать, как родным, видя, как они сражаются и какие у них бывают глаза и слезы. Ирина Слуцкая такая

На Олимпиаде в Солт-Лейк-Сити в 2002 году Ирина Слуцкая была обречена. Она и сама потом говорила, что понимала: ей не дадут выиграть у американок. Их было там три, Кван, Коэн и Хьюз, и с ними тремя боролась она одна, веселая и неунывающая, как солнечный зайчик… Она знала, что за кулисами соревнований с судьями как следует поработали, что всесильная Америка хочет триумфа, гимна и ослепительной улыбки американки в трансляции на весь мир. Она все это знала — и отважно вступила в борьбу.

Есть люди, в которых отвага и улыбка идут рядом. Болезненная девочка, которую отдали в фигурное катание, чтобы поправить здоровье, с самого начала хотела не скромной и умеренной физкультуры, а ярких, громких, отчаянных побед. Подержать кубок в руках или почувствовать на шее шелковую ленточку, на которой висит медаль, — вот в чем было ее детское честолюбие. И в ней осталась эта страсть побеждать, так что она, даже задумав закончить карьеру, говорила себе: «Нет, Слуцкая, ты не уйдешь, пока не выиграешь!» Есть люди, которыми можно восхищаться, рассматривая их словно издалека, как живое совершенство или произведение искусства, — и есть другие, которым невозможно не сочувствовать, как родным, видя, как они сражаются и какие у них бывают глаза и слезы. Слуцкая такая.

На произвольную программу Слуцкую долго не выпускали, убирали цветы, брошенные на лед для Мишель Кван. Четверть часа уже готовая Слуцкая ждала, когда ее вызовут, а когда вызвали, подъехала к тренеру Жанне Громовой и громко сказала ей: «Я сейчас умру». «Не надо, они же этого все ждут», — ответила тренер. Первым же прыжком Слуцкая взлетела так высоко, словно хотела пронзить небо, взлетела в вихре крошащегося льда, бросая вызов подлости заговоров, мерзости интриг, силе обстоятельств. Это был идеальный и одновременно яростный прыжок, и это было лучшее выступление в тот вечер!

Я не буду здесь разбирать катание Слуцкой и Хьюз, это сделали уже сотни раз профессионалы, которые лучше меня считают недокруты, перекруты, выезды, ритбергеры, ойлеры и аксели. Все это, как ни странно, не важно, а важно, как она сидела в ожидании оценок и какая радость ребенка была в ее улыбке, но на наших глазах эта хрупкая, шаткая, ранимая радость переходила в тревогу, смешивалась с ней. Оценки, которые выставили итальянский и американский судьи, были оценками не ее катания, а их собственной подлости. Когда Слуцкая, в курточке сборной России, уходила, на ее спину и аккуратную черную головку невозможно было смотреть. Жанна Громова поддерживала ее, обняв за талию. Это было так, словно на наших глазах обидели нашего ребенка, а мы ничего не могли поделать. Я думаю, тысячи женщин в этот момент плакали в России, и тысячи мужчин цедили сквозь зубы с недобрым прищуром: «Вот сволочи!» В последнюю секунду, прежде чем исчезнуть за кулисами, Слуцкая вдруг подняла обе ладони и бессознательным, спазматическим жестом сжала и разжала их, словно от внезапного холода.

Что это был за холод и что за предчувствие? После Олимпиады врачи диагностировали у нее васкулит: у нее лопались сосуды на ступнях, ноги опухали, она не могла ходить, принимала гормональные препараты, появился и нарастал лишний вес, организм шел вразнос, врачи прописали ей отсутствие стрессов и постельный режим. Вместо этого она часами гуляла с собакой, а потом все равно выходила на лед на 5 или 10 минут. Эта девочка с улыбкой всегда и несмотря ни на что, эта владелица огромной коллекции плюшевых зверей, которых ей дарили восхищенные поклонники во всех городах мира, этот человек по прозвищу Слу и с характером неуемного бойца — преодолел все, чтобы через 4 года, на Олимпийских играх в Турине, еще раз попробовать взять «золото». В такой победе была бы справедливость — человеческая, жизненная и какая угодно еще.

К тому времени Слуцкая уже была двукратной чемпионкой мира и семикратной Европы. Из всех наград у нее не было только олимпийского золота. В том ее выходе поздней ночью на лед — последней в произвольной программе — опять было немыслимое напряжение, переходящее в спазм и надрыв. Ее повзрослевшее лицо с аккуратно накрашенными губами застыло, как маска. Трагическим красным светилось ее платье, тихим золотом мерцали роскошные лезвия ее именных коньков. Странным, сомнамбулическим жестом, словно сознание ее было сейчас тут и не тут, она, прежде чем начать, вдруг обняла себя за плечи. Я запомнил этот ее жест. И снова был потрясающий взлет вверх, как будто дерзким и смелым прыжком она опять бросала вызов судьбе, болезни, обстоятельствам, боли, судейским заговорам, мировой подлости. А потом нелепое падение, от которого у всех нас, сидящих у экрана, все вдруг оборвалось внутри и сделалось черно на душе, словно что-то непреодолимое и темное открылось в этот миг нам в жизни…

Вратари разбегаются

Шайба после щелчка Анатолия Фирсова на секунду исчезала из поля зрения публики, словно вываливалась из пространства. Обнаруживалась в воротах

Про нападающего ЦСКА и сборной СССР Анатолия Фирсова говорили, что на тренировках он ставит в ворота деревянный щит, в верхнем углу которого прорезана щель, куда шайба может пройти только плашмя. И, стоя на синей линии, он заколачивает шайбы одну за другой в эту узкую щель своим фирменным щелчком.

Не знаю, действительно ли существовал такой щит с прорезью, но знаю точно, что тренер Тарасов был горазд выдумывать удивительные упражнения. Хоккеисты у него плясали со штангой на груди, прыгали через скакалку, отжимаясь на руках, и играли в футбол, сидя верхом друг на друге. Но Фирсову этого было мало, он после изнурительных тренировок оставался в зале или на льду, чтобы поработать еще. Тарасов говорил, что Фирсов нагружал себя так, что терял сознание. Для выросшего без отца, закончившего семь классов, начинавшего в русском хоккее на заводе «Красный богатырь» Фирсова Тарасов был строгим и суровым тренером-отцом. А Фирсов был для Тарасова любимым хоккеистом.

Я помню длинные и очень легкие ноги Фирсова и его вольный маневр на льду, словно позаимствованный из широкого и размашистого русского хоккея. Он был в игре выдумщик и творец, но в исполнении — минималист. Его знаменитый щелчок был сухой и четкий. Фигура Фирсова распластывалась вдоль льда, ноги широко разъезжались. За стремительным движением клюшки, взлетающей над плечом, еще можно было уследить, а за полетом шайбы — никогда. Шайба после щелчка Фирсова на секунду исчезала из поля зрения публики, словно вываливалась из пространства. Обнаруживалась в воротах.

Вратари очень не любили этот его щелчок. В ЦСКА на тренировках вратарь Пучков от греха подальше уезжал с ворот, когда Фирсов начинал щелкать от синей линии свои орешки. Огромный чех Дзурилла съеживался и делался маленьким при виде фирсовского замаха; Сидельникову шайба однажды пробила шлем. При этом Фирсов, терроризировавший вратарей своим острым, резким щелчком, совсем не был огромным Гераклом с буграми бицепсов, он не потрясал мускулатурой, не имел шею в три обхвата, не производил впечатления бычары на коньках. Когда Фирсов пришел в ЦСКА, Тарасов вообще называл его «скелетом». Мускулы Фирсов со временем нарастил, но дело все равно не в голой, тупой силе — дело в случае с Фирсовым в природном даре игры, пролетарской работоспособности на тренировках и в острой практичной мысли, свойственной умелому мастеровому.

На финт Фирсова клюшка—конек—клюшка публика ходила смотреть, как на самоценное представление внутри матча. На левом своем краю, пригнув спину, припав ко льду, этот хитроумный хоккейный мужичок несся на откатывающегося защитника и вдруг, целой серией быстрых, отработанных, мелких и точных движений делал ЭТО: шайба уходила с крюка назад под коньки, отталкивалась под хитрым углом от сияющего лезвия и снова прилипала к крюку. Такой финт, так же как внезапные вращения вокруг собственной оси и маневры не в ту сторону, куда, казалось, он должен двигаться, — все это был мастерский неформат и классный нестандарт в исполнении трехкратного олимпийского чемпиона Фирсова.

Тренеру Тарасову этот улыбающийся игрок под номером 11 снился. Во сне он однажды увидел нападающего Фирсова полузащитником. Сон был вещий, Фирсов стал полузащитником в новой игровой схеме, хотя до этого никаких полузащитников в хоккее не было. Но он был такой умелец, что сумел бы на льду соорудить что угодно и воплотить любое амплуа: хоть диагональным из волейбола, хоть центровым из баскетбола…

У Фирсова был вид и манеры улыбчивого, беспафосного, знающего себе цену мастерового, который в другие времена мог бы без чертежа и гвоздя поставить церковь или дворец. А если бы советское правительство объявило, что необходимо срочно найти хоккеиста, который может для славы социализма подковать блоху, то при всем обилии в СССР великолепных игроков тренер Тарасов без сомнений и промедлений тут же назвал бы Фирсова.

Rubilovo Italiano

Стефания Бельмондо всегда боролась на пределе сил и вырывала победу на финише

В гонке с массовым стартом на Олимпийских играх в Солт-Лейк-Сити в 2002 году у итальянской лыжницы Стефании Бельмондо сломалась палка. Вернее, ее ненароком сломала российская лыжница Данилина, но этот случай не является чем-то необычным в толчее на лыжне. Другая наша чемпионка (в лыжах и в биатлоне), Анфиса Резцова, говорила, что на трассе гонки бывает многое, можно получить и палкой по спине от нагоняющей лыжницы… Так что дело не в происшествии самом по себе, а в том, как повела себя итальянка.

Все это происходило на скорости бега, которую трудно представить обычному человеку, привыкшему к неспешным прогулкам по коридору офиса или неторопливым пробежкам в парке. А тут тренированные, жаждущие победы, ждавшие этой гонки четыре года спортсменки неслись, работая руками и ногами с интенсивностью мощных живых машин. Итальянка бежала за ними, теряя секунды, и кричала на свою сломанную палку, кричала в голос, проклиная и обвиняя ее. Проклятая палка, как ты посмела, как ты могла, на Олимпиаде, в такой ответственный момент! Французский тренер через несколько шагов нагнал лыжницу и сунул в ее полудетскую ручку свою палку, но рост француза был почти два метра, а рост Стефании Бельмондо 1 м 55 см, и поэтому его помощь ничего не изменила. Профессиональная лыжная гонщица, в один миг превратившаяся в лыжного инвалида, 700 метров бежала с одной палкой вслед за уходящими от нее лидерами, а потом, получив помощь от своих тренеров, бросилась догонять.

Светловолосая маленькая Стефания Бельмондо, в три года вставшая на детские лыжи, которые ее папа, желая порадовать дочку, покрасил в красный цвет, всегда кого-то догоняла в бешеном темпе, всегда с кем-то боролась на пределе сил и всегда зубами вырывала секунду и победу на финише. Это был ее нрав, ее стиль. Все ее соперницы —и великая Вяльбе с характером, закаленным в родном Магадане, и молчаливая Егорова, и Герой России Лазутина — были выше нее как минимум на десять сантиметров и тяжелее килограммов на десять. Каким образом в таком маленьком росточке и 46 килограммах умещалось столько боевого духа, пламенного темперамента и жажды победы, я не знаю. Для нее не было проигранных ситуаций, она боролась за победу даже тогда, когда никаких шансов на победу не было, как, например, в той удивительной эстафете, где она ушла на лыжню десятой, а пришла третьей. Если Бельмондо выходила на старт, то гонка обязательно превращалась в густое, смачное рубилово.

Блаженная, гармоничная Италия, ты разве такая? Это страна красивых сибаритов, выпивающих залпом маленькую чашечку кофе, страна белых дорожных камней, помнящих сандалии Цицерона, апельсинов в траве и окон, открывающихся на синее море в голубой дымке. Никогда прежде у Италии не было великих лыжниц, и никто не мог и представить себе итальянских женщин, добровольно подвергающих себя пытке на лыжне. Но их появилось сразу две — Мануэла ди Чента и Стефания Бельмондо, и эта пара, ворвавшись в мировой лыжный спорт, навязала норвежкам, финкам и россиянкам такую борьбу, словно Стефания и Мануэла выросли не в разнеженной Италии, а в темном лесу и суровой тундре. Две итальянские женщины, одна из которых (ди Чента), словно желая окончательно доказать всем, кто в доме хозяин, взошла на Эверест, — рвали и метали на лыжне десять лет подряд, отодвигая в сторону записных фавориток. Их девизом было «Не сдаваться и не уступать! А если вы и выиграете у нас, то победа будет стоить вам жизни! Ну или почти…» После финиша они опускались на снег в онемении, без слов. Так, после одной из гонок Мануэла ди Чента сидела на снегу, обняв нашу Людмилу Егорову. Молча.

Получив от тренера в руку новую палку, Стефания Бельмондо бросилась догонять. Эту бешеную гонку видел весь мир, и я тоже. Вся тяжесть жизни невидимыми постромками была привязана к хрупкой фигурке, горы из глины и олова были навьючены на нее, но она рвалась вперед в сосредоточенном терпении, и из-под лыж ее летели белые брызги и синие искры. На финиш она выскочила лыжа в лыжу с нашей Ларисой Лазутиной. Две лыжницы, маленькая и повыше, мчались наперегонки, изо всех сил работая руками. Они были равны в скорости, в желании, в терпении, в воле, в таланте. Но разве могут быть полностью и абсолютно равны два человека? И что решает их спор в такие мгновения? Никто не знает точного ответа на этот вопрос. Может быть, решает последний, тайный запас энергии, хранящийся в глубинах организма, запечатанный и запломбированный, как НЗ, данный человеку на самый крайний случай выживания и спасения? Или та частица веры, несмотря ни на что, которая заставляет лыжницу с вдруг опустевшими, предсмертными глазами работать руками и ногами уже за гранью возможного? Маленькая итальянка толкнулась руками последний раз — и выиграла у Лазутиной в той олимпийской гонке 1,8 секунды.

Прыгнуть выше головы

Скотт Хамильтон отвоевал у боли и болезни яркую, успешную жизнь. И еще написал книгу под названием «Как быть счастливым»

Я профессиональный спортивный маньяк, и я уже давно не смотрю по ТВ ничего, кроме спорта. Спорт интересен мне весь, от лыжных гонок до водного поло, от хоккея до шахмат, от бокса до биатлона. Я видел с трибуны и по ТВ тысячи спортивных соревнований, и ни одни Олимпийские игры последних десятилетий не прошли мимо меня, и в памяти моей живы сотни спортсменов, уже давно ушедших с арен и забытых публикой. Среди них есть любимые, есть великие, есть обладатели потрясающих рекордов и многочисленных медалей, но самый удивительный среди них — один. Его зовут Скотт Хамильтон, и в 1984 году он стал олимпийским чемпионом в фигурном катании.

Я помню собственное недоумение, когда впервые увидел его на льду. Низкорослый человечек с большой яйцевидной головой и узкими плечами ребенка, кудлатый, кривоватый, в больших черных ботинках и в черном костюме, который без единой морщинки обтягивал его тщедушное тело, он выглядел странно и даже жалко на всемирном спортивном конкурсе фигуристов-красавцев. Он был немногим выше бортика, и его курносое лицо с высоким лбом казалось лицом человека, пережившего болезнь. Но все это только до того момента, когда он, хладнокровно выждав паузу и разогнав себя внезапно сильными движениями ног, не выехал на середину льда и не начал программу. Мгновенно набрав скорость, он тут же, без предисловий, открыл огонь, то есть зарядил серию прыжков. Он взлетал на пару метров, словно весил не 60 кг, а 60 граммов, и закручивался в воздухе с дикой скоростью, так что в глазах мелькали его белые кисти рук, вжатые в черную ткань. Он выпускал прыжки как очередь из пулемета, так-так-так, один за другим, этот заморыш и кузнечик. Рот зрителя открывался сам собой и оставался в таком состоянии до конца его прыжкового бенефиса.

В детстве Скотт Хамильтон болел полиомиелитом, к которому прибавился еще целый ворох тяжелых заболеваний. Счастьем было то, что врачи спасли его, а приемные родители выходили. Этот мальчик с непропорционально большой головой и недоразвитым телом был обречен на отсталость по всем направлениям: в спорте, в учебе, в жизни. Но как бы не так! Он встал на коньки, научился кататься и начал прыгать. У него был дар прыжка, он прыгал из любых позиций, не готовясь, не собираясь с силами и мыслями, как это делали другие спортсмены, которые, заходя на прыжок, брали секундную паузу для сосредоточения. И в этой паузе всегда чувствовалась тревога перед рискованным предприятием. А Скотт Хамильтон взлетал без секунды промедления и приземлялся с абсолютной надежностью. Дело даже не в том, что он никогда не падал, дело в том, что, глядя на его высотные отточенные прыжки, — вы понимали, что он не может упасть.

На Олимпийских играх 1980 года в Лейк-Плэсиде тщедушный Скотт Хамильтон нес большой флаг Америки. Это само по себе уже было наградой его мужеству и упорству. Но он не нуждался в снисхождении, ему нужны были не скидки на болезнь, а победы. Скотт Хамильтон, инвалид из палаты неизлечимых, маленький страдалец с задержками в росте, с дефектами генов и костей, в 1980—1983 годах трижды подряд выиграл чемпионат мира. После победы на Олимпийских играх в Сараеве он еще раз выиграл чемпионат мира, словно спрашивая на прощание нас всех: «Вы поняли? Вы ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ПОНЯЛИ?»

Мы поняли, но он, и уйдя из спорта, продолжал настаивать на своем, тем более что жизнь давала ему для этого все возможности. Как будто полиомиелита в детстве было мало, в средние годы жизни он заболел раком — и победил рак. С юности считалось, что он слишком хрупкий, чтобы иметь семью, но он женился, и у него родились дети. Он продюсировал ледовые шоу и выступал на ТВ, и вся Америка знала, кто этот невысокий, улыбчивый, лысый человек. Он шаг за шагом отвоевывал у боли и болезни не просто жизнь, а нормальную, яркую, во всех смыслах успешную жизнь, этот маленький Скотт Хамильтон. И в придачу еще написал книгу под названием «Как быть счастливым» (имея все основания быть несчастным).

В его программах на льду никогда не было ничего, кроме нарастающего темпа и прыжков. Там, где другие делали пассы руками, он прыгал. Там, где другие подпускали лирику, он прыгал. Он не стремился быть художественным явлением, не работал над артистизмом, не восхищал плавными жестами рук или изысканными позами, позаимствованными из классического балета, не заказывал у модельеров яркие эффектные наряды — он просто выходил на лед в своем незамысловатом костюмчике, несся с нарастающей скоростью и прыгал раз за разом, прыгал, сколько хватало времени, прыгал с наслаждением и азартом, а иногда, для разнообразия, вдруг закручивал свое худенькое тело во вращениях так, словно ввинчивал его с сумасшедшей скоростью в жидкий, плотный, начинающий гореть воздух. И публика вставала.

Чиновник в стиле модерн

Золотой медалист физико-математического факультета Петербургского университета Николай Панин выезжает на лед и в сосредоточенной тишине чертит коньками красоту

Это Николай Панин-Коломенкин, первый русский олимпийский чемпион. Он выиграл золотую медаль в Лондоне в 1908 году. «Однако постойте! — скажут тут знатоки спорта. — Он же выиграл золотую медаль на летних Играх, а мы говорим про зимние!» Да, на летних, но в зимнем виде спорта: в фигурном катании!

Свою настоящую фамилию первый русский олимпийский чемпион не любил, объясняя это тем, что из трех человек три поставят в ней разные ударения; и поэтому здесь у нас этот статный, щеголеватый мужчина с усами будет только и исключительно Паниным.

Все всегда удивлялись, отчего этот знаменитый фигурист начинал движение с левой ноги, а секрет отгадывался просто: давным-давно, в детстве, у него была одна пара коньков на двоих с сестрой, ему доставался левый конек, ей правый, и так, взявшись за руки, они катались по шершавому льду воронежских речек и прудов.

Увидеть катание Панина и оценить его скольжение и его фигуры нам не дано. Тогда новинка братьев Люмьер еще только входила в моду, и никому и в голову не могло прийти пять часов подряд снимать замысловатое катание десятка серьезных мужчин в черных трико на искусственном лондонском льду. Еще не существовало медиасреды, в которой любой лондонский чих тут же становился слышен в Москве и Нью-Йорке, да и спорт еще не был манией человечества, которое теперь молится на хоккеиста Синди Кросби и влюбляется в биатлонистку Кати Вильгельм. Тогда самыми страстными, самыми жгучими болельщиками на соревнованиях фигуристов были сами фигуристы. Но это никак не принижает спортсменов тех лет и их победы. Наоборот, их победы кажутся нам теперь чище и выше, потому что в том скромном, камерном спорте не было ни миллионных гонораров, ни миллиардных телетолп, а были только наивные любители, начинавшие карьеру на деревянных коньках с железными лезвиями и отрабатывавшие прыжок, прыгая через стул.

Но страсти в том маленьком олимпийском театре 1908 года кипели нешуточные. Воспламенителем страстей был швед Сальхов, суперзвезда тех лет, додумавшийся до элемента ультра-си. Он заезжал на прыжок спиной вперед и в воздухе делал оборот в 180 градусов. Повторить такое чудо координации не мог никто в том мире, где усатый силач Поддубный гнул подковы и безумный немец Лилиенталь несся на крыльях с горы. Сальхов был бизнесмен, имевший в Стокгольме торговое дело; он разбогател и после этого полностью ушел в фигурное катание. Где-то буры воевали с англичанами; где-то эсеры стреляли в царских министров; где-то никому не известный адвокат Ульянов выступал на тайном съезде маленькой партии, и из будущего уже надвигался на людей не паровоз братьев Люмьер, а страшный и кровавый Двадцатый век, — а швед Сальхов и русский Панин на последнем безмятежном берегу выясняли отношения в прыжках и фигурах…

Сальхов был скандалист, а Панин — джентльмен. Сальхов капризничал и даже — о ужас! — грозил другим спортсменам кулаком. Панин в ответ представил судьям такие рисунки специальных фигур, что судьи и не знали, что сказать. Я видел эти рисунки, они хороши сами по себе, без всякого фигурного катания. Их можно принять за эскизы узоров для особняка в стиле art nuvo работы Шехтеля, но Шехтель рисовал карандашом, а Панин собирался все эти линии начертить коньком на льду. Сальхов на рисунки посмотрел и снялся с соревнований по специальным фигурам: нарисовать такое он не мог ни на бумаге, ни на льду, а проигрывать этот честолюбивый, желчный и самовлюбленный швед не желал. И вот золотой медалист физико-математического факультета Петербургского университета, русский финансовый чиновник Панин выезжает на лед в черном обтягивающем трико, в высоких черных шнурованных ботинках, со стильной круглой шапочкой на голове, кланяется судьям, быстрым движением пальца подправляет щегольские усики — и в сосредоточенной тишине чертит на льду коньками красоту эпохи модерн…

Никого, кроме наших

Это двойная победа, чистая, как кислород, победа, которой может дышать каждый, кто ее видел

Вот так надо побеждать! Накатывать на финиш на пару с другом и с криком, в яростном порыве, падать левой лыжей вперед, стараясь урвать хотя бы сантиметр в отчаянной, забирающей душу гонке.

Это лыжный спринт, Олимпийские игры в Ванкувере, 2010 год. Слева Никита Крюков, справа Александр Панжинский. Они друзья, у них один тренер, Юрий Михайлович Каминский. Норвежские тренеры, гордые лыжные бароны, до этой гонки не здоровались с Каминским, а после — будут здороваться. Крюков и Панжинский знают друг друга как облупленных. Они пробежали вместе тысячи тренировочных километров. Крюков постарше, ему 24, а Панжинскому 20, он мальчишка по меркам лыжного спорта, где на лыжне часто соревнуются суровые, мрачные, агрессивные мужики, наделенные воловьей выносливостью и бешеным финишем.

На старт спринта 17 февраля вышли шестеро гонщиков: три норвежца, два наших и один из Казахстана. Но обратите внимание: в кадре нет никого, кроме наших. Куда они все подевались? Где гроза и гордость Норвегии, знаменитый Петер Нортуг? Все отстали, и он тоже отстал, не выдержав яростного темпа и дружной работы двух друзей. Нортуг еще выиграет много чего на этих Олимпийских играх, но не в этот день и не в этой гонке.

Панжинский, с перекошенными плечами и разинутым ртом рвущий финиш, — что угодно, но только не любимец судьбы. Его списывали как неперспективного лыжника. После Ванкувера у него не будет больших побед, и многие потеряют веру в него. Но тут, в забегах олимпийского спринта, молодой гонщик летит вперед с душой нараспашку, с азартом человека, который в открытую бросил вызов всему миру. Во всех забегах этот лыжный д’Артаньян сразу выходил вперед и мчался первым, только первым. Так действуют люди, бесконечно уверенные в превосходстве своей силы, своей выносливости, своего духа, своих лыж.

Крюков более сдержан, не столь откровенен в манере бега, хотя и в нем иногда прорывается веселое мальчишество. В другой гонке, на другом турнире, его вдруг начнет разбирать смех при виде внушающего всем ужас Нортуга: как увидит короля лыж, так и смеется... Здесь, в Ванкувере, он все предварительные забеги прятался в группе, контролировал себя и других, в лидеры и заводилы не стремился, рубаху от горла не рвал.

А Панжинский в финале взял и опять рванул. Это он, Панжинский, в финале спринта всей своей мощью раздавил Нортуга, запихнул высокомерного норвежца на третье место, заставил его видеть перед собой две спины, скрипеть зубами в страшном усилии достать и отыграться. Это он, Панжинский, раскрутил гонку до безумной скорости, нагнал давление до максимального, натянул до скрипа и стона жилы гонщиков. Крюков держался за его высокой спиной и только за десять метров за финиша сделал размашистое, раскатистое движение и выскочил справа. И оба, отчаянно работая руками, разом выбросили левые ноги вперед и заскользили, вытягивая тела в струнку, распластываясь в полушпагатах.

Время по секундомеру у них одинаковое. Но фотофиниш сейчас определит, что черный ботинок Крюкова чуть опередил оранжевый Панжинского.

Это триумф. Это двойная победа, чистая, как кислород, победа, которой может дышать каждый, кто ее видел. Панжинский сейчас рухнет всем своим высоким, длинным телом поперек лыжни и будет долго лежать, опустив лицо в снег. Крюков тоже упадет, вздымая брызги снега, но быстро встанет. Радость будет приходить в его сознание словно издалека. И только чуть позже, когда Панжинский, уже восстановивший дыхание и сознание, подойдет к нему и обнимет за плечи, Крюков подымет на шапочку черные гоночные очки, деловитым жестом зачем-то наденет другие, с белой модной дужкой, и вдруг испустит нечленораздельный, отчаянный, ликующий вопль: «Уаааааааай!»

Юноша с шестом

Гунде Сван — футурист от лыжного спорта

Коньковый ход изобрел не Гунде Сван. До него что-то подобное пробовали финн Сиитонен и американец Кох. Но и они не были первыми, потому что до них, еще в 30-е, довоенные годы, так бегали марафонцы в подвернутых до середины икр лыжных штанах и высоких шерстяных носках, торчавших из ботинок… Но светловолосый швед рванул коньковым ходом так, что у публики в изумлении раскрылись рты. И забурлил лыжный мир.

Коньковый ход был ужасной ересью. Как это так? Есть классический ход, правильный и прямой, и вдруг является какой-то шведский мальчик-шелкопер и начинает бегать на лыжах как на коньках! А если он захочет бегать на лыжах спиной вперед? А если с веслом в руке, загребая им сугробы? Нет, великий лыжный спорт должен быть сохранен в своей ясной чистоте и суровой простоте! Так говорили сторонники традиционной ценности классического хода.

Так думал и говорил Ивар Форму, великий норвежский лыжник, на чьей широкой груди покачивались «золото», «серебро» и «бронза» двух Олимпийских игр. Наш Николай Зимятов, супермужик, на Олимпиаде в Лейк-Плэсиде взявший «золото» на невыносимые 30 и мучительные 50 километров, был против конькового хода. Сшибались мнения, шел спор о том, что важнее: традиция или прогресс, вальсирующая легкость бега или его упорная прямизна? И как только не боролись функционеры и организаторы с этим новомодным стилем! Между лыжнями устанавливали невысокие сетки, чтобы лыжник не мог идти коньком, а еще обязывали идти в подъем классическим ходом, а значит, нужно было мазать лыжи держащей мазью, на которой коньковый ход невозможен… Но лыжники-революционеры ночью пробирались на трассы и скидывали сетки в овраги, а швед Вассберг перед одной из гонок наклеил на лыжи скотч и намазал его мазью. А как прошел подъем, содрал скотч, перешел на коньковый ход и полетел…

Можно ли вообще менять правила спорта, можно ли вводить в спорт новые технологии и выдумывать новые способы борьбы и игры? Еще в 70-е годы канадский хоккейный тренер Скотти Боумен предлагал вмонтировать в шлемы хоккеистов приемники, чтобы тренер по радиосвязи мог давать указания игрокам практически прямо в мозг. Но это до сих пор не привилось. Но привились карбоновые лыжные палки, и аэродинамические бобы, и загнутые крюки у клюшек, а вместо свитеров из толстой шерсти и подвернутых ворсистых штанов лыжники натянули легчайшие гоночные комбинезоны. Но коньковый ход? Он требовал работы совсем других мышц, создавал другую эстетику бега, менял привычную издавна биомеханику…

Гунде Сван был зверь. Неулыбчивый в преддверии гонки, неразговорчивый и мрачный, причем в мрачности его многим мерещилось высокомерие… Это потом, в 29 лет уйдя из лыжного спорта, он разулыбался на телевидении и помягчел в жизни, а тогда… Тогда этот зверь безжалостно, как от стоячих, уходил коньковым ходом от других лыжников, которые не знали ничего, кроме классики. Они с немым недоумением глядели ему вслед. Наш Деветьяров бился с ним отчаянно, но ему приходилось делать впятеро больше движений, чтобы держаться за этим конькобежцем на лыжне. Гонки Кубка мира Сван щелкал как орешки, он выиграл их 30 штук. На Олимпиаде в Сараеве он взял два «золота», на Олимпиаде в Калгари прихватил еще два. Этот швед в белом комбинезоне, усыпанном желтыми и синими квадратиками, замучил своими успехами весь лыжный спорт. Был Сван — и были все остальные, какая-то вторая всемирная категория…

Однажды, когда натиск консерваторов стал так силен, что речь в очередной раз пошла о запрете конькового хода, революционный лыжник Гунде Сван вышел на лыжню с шестом в руках. В шесте было 2 метра 30 см. Ловко крутя пику, Сван на глазах у лыжников из других сборных команд понесся по лыжне. Все они и на глаз, без секундомера, тут же увидели, что перед таким его бегом меркнет и коньковый ход, тут пахнет уже второй космической скоростью… И они побежали — не соревноваться с ним, а жаловаться на него начальству. «Что ты делаешь, Гунде?!» — спросили тогда начальники. «Вы хотите сохранить старую технику и запретить коньковый ход. Если вы посмотрите на старые рисунки, то увидите, что лыжники там изображены с одной длинной палкой. Так что я ничего нового не делаю, только возвращаюсь к традициям!» — серьезнейшим тоном отвечал им футурист Сван и снова шел на лыжню. В изумлении глядели ему вслед великие лыжники классического хода, и чемпионы прошлого, и чиновники, пишущие правила, и судьи, блюдущие уставы. А он со страшной скоростью уносился от них всех, и вот уже вдалеке качался вверх-вниз его длинный шест, и яркая красная шапочка мелькала на горизонте.

Сказать «нет»

Андре и Пьер Брюне могли бы стать трехкратными олимпийскими чемпионами, но на Игры в Гармиш-Партенкирхене в 1936-м не поехали

Спорт вне политики. Поэтому не надо мешать олимпийскому движению, втягивая его в политические игры. Игры принадлежат спортсменам, а не политикам. И мы не позволим евреям сделать Олимпиаду разменной монетой в их дрязгах с Германией. Так говорил в 1936 году один из влиятельнейших членов МОК, американец Эвери Брэндедж.

И действительно, чем вас не устраивает возрождающаяся, крепящая национальный дух, телесно и духовно крепкая Германия Гитлера и Геббельса, в которой такое большое внимание уделяется физкультуре и спорту? Концлагерями? В них сидят отдельные отщепенцы. Преследованием евреев? Это преувеличено. Сожжением книг Томаса Манна и Ремарка на площадях? У нас съезд спортсменов, а не библиотекарей!

Нет стран без проблем, нет народов, которые не творили бы несправедливостей. В южных штатах Америки в 1936 году висят таблички: «Только для белых!», в Испании идет гражданская война, во Франции в Марселе террорист прямо на улице убил югославского короля Александра и министра иностранных дел Луи Барту. Где нам взять для вас, моралисты и чистоплюи, идеальное место без единой жестокости и несправедливости для проведения Олимпийских игр? Такого места на Земле нет. А чем тогда Германия хуже других?

Германия старается, этого нельзя не видеть! Ее руководство делает все для создания атмосферы спортивного праздника. Рейхсфюрер лично курирует строительство спортивных объектов. По требованию президента МОК графа Анри де Байе-Латура во всех местах проведения соревнований сняты таблички: «Евреи нежелательны!» В олимпийскую хоккейную команду Третьего рейха включен Руди Балль, игрок с еврейской кровью. Временно приостановлено действие законов против гомосексуалистов. И после этого вы осмеливаетесь утверждать, что руководители Германии и лично г-н Гитлер не предпринимают достаточных усилий для того, чтобы зимняя Олимпиада в Гармиш-Партенкирхене прошла успешно?

Задним умом все крепки. На Олимпийских играх 1936 года в Гармиш-Партенкирхене чемпионами в парном катании стали представители Третьего рейха Эрнст Байер и Макси Гербер. Несколько десятилетий спустя, поняв, в чем они участвовали, они продали свою золотую олимпийскую медаль, а деньги перевели в фонд помощи жертвам Холокоста. Но тогда, в том славном снежном феврале, они были счастливы, выбрасывая руку в нацистском приветствии в тот момент, когда обожаемый Гитлер в длинном кожаном реглане и в фуражке с высокой тульей шел во главе колонны, состоявшей из дородных господ в шляпах, котелках и дорогих пальто. Это были деятели международного олимпийского движения, весьма довольные прекрасной организацией Игр. Потом они тоже одумались и через 20 лет выпустили заявление о том, что были неправы.

Всего десять лет лежит между 1936 и 1946 годами. В 1936 году — всеобщее заблуждение, в 1946-м — всеобщее понимание. Но обязательно ли понимание должно покупаться ценой гибели 50 миллионов человек? Можно ли было в 1936 году понять, что происходит?

Уже были приняты (конечно, единогласно, всеми депутатами предварительно зачищенного рейхстага) «Нюрнбергские законы» о расовой чистоте. Уже началось уничтожение евреев и цыган. Уже были созданы концлагеря, в которых сидели 150 тысяч человек. Уже бесследно исчезали люди, за которыми приходило гестапо. Уже на площадях сжигали книги, которые мешали единственно верной точке зрения на историю. Уже был заключен в концлагерь журналист и пацифист Карл фон Осецкий, боровшийся против немецкого милитаризма и фашизма. В тот год, когда радостные лыжники и конькобежцы съезжались посоревноваться в Гармиш-Партенкирхен, этому почти уже замученному до смерти узнику концлагеря Эстервеген-Папенбург присудили Нобелевскую премию мира.

Понять было можно, но в ежедневной текучке дел так трудно и так не хочется понимать. Да и как объяснить здоровенному парню, четыре года проливавшему пот на тренировках, что есть вещи поважнее, чем бег на лыжах? Как объяснить красивой девочке, которую манит шум трибун, и восторг поклонников, и блеск медалей, и желание показать всему миру свою новую красивую юбочку, что нельзя кататься на коньках в месте, где изможденные узники лагерей строятся на утреннем плацу?

На фотографии французские фигуристы Андре и Пьер Брюне. Они не аутсайдеры, они двукратные олимпийские чемпионы 1928 и 1932 годов. Им есть что терять. Они могли бы стать и трехкратными, но на Игры в Гармиш-Партенкирхене не поехали, объявили бойкот.

Шанс

Папа Ковальчука записал когда-то в тетрадке: «Наша цель — Олимпийские игры!» Илье было тогда четыре с половиной года

Илья Ковальчук — это не просто хоккеист в ряду других хоккеистов, это волшебная сказка о золотом мальчике-вундеркинде, который в пять лет уже неплохо катался на коньках, в десять без проблем обыгрывал тринадцатилетних, в семнадцать перешел в профессионалы, а в восемнадцать первым из наших игроков стал первым номером драфта в страшной и великой НХЛ. Но Ковальчук и там, в этом хоккейном Вавилоне, где бьется огромный Здено Хара, захватывает пространство северный Улисс Хенрик Зеттерберг и летит вперед Сидни Кросби с сотрясенным мозгом, не затерялся и заставил себя уважать: хамам этот технарь мог и по роже дать, а остальных обыгрывал на лету, в классическом старосоветском стиле.

И все в его жизни складывалось и складывается отлично, или, как говорят некоторые, тип-топ. В «Атланте Трешерз» и в «Нью-Джерси Девилз» он то забрасывал по 50 шайб за сезон, то набирал чуть ли не 100 очков, а то чуть ли не в одиночку вытаскивал свою команду из тины середины в плей-офф. Большие цифры сами собой кружились вокруг него, и это касается не только шайб, но и гонораров: 100 миллионов долларов могут поразить кого угодно, а для Ковальчука — это просто его зарплата за 15 лет. И есть еще в этом парне из Твери, бывшем спартаковце и нынешнем питерском армейце, такая приятная, интеллигентная повадка, которая позволяет ему быть все время на виду и на слуху и при этом ничуть не раздражать публику. Он мягко говорит и мягко улыбается. Хороший парень Илья, отличный хоккеист, и всем приятно, что у него все так хорошо сложилось в жизни.

Но в этой истории вундеркинда с левого края есть и кое-что подспудное. В сиянии успеха скрыта тень. Безотказный Илья, он всегда приезжал в сборную и трижды подряд играл на Олимпийских играх в 2002, 2006 и 2010 годах, но «золота» не выиграл. Только «бронза», полученная в Солт-Лейк-Сити, где у нас была совсем не слабая команда с капитаном Ларионовым, братьями Буре и Дацюком, но и она не смогла сделать то, что по все тем же старосоветским понятиям наша хоккейная сборная обязана делать. И сам собой возникает тогда вопрос о соотношении вещей и масштабе побед. Звезда Ковальчук, раскрученный и воспетый, трижды игравший в НХЛ в Матче звезд, не сходящий со страниц газет, давно вошедший в список лучших игроков и самых острых бомбардиров, — ходит со скромной бронзовой медалькой на груди, тогда как многие советские хоккеисты ее бы и за награду не считали. В той давней сборной, от времен Альметова и до времен Харламова, у всей той плеяды, начинавшейся с Боброва и Бабича и продолжавшейся Старшиновым и Майоровым, у всех тех железных людей, среди которых были злой на льду Фетисов, летучий Макаров и размашистый Якушев с гордым профилем, — любая олимпийская медаль, кроме золотой, считалась неудачей. Сколько в советском хоккее было олимпийских чемпионов, и еще двукратных, и потом трехкратных? Их хватает. И рядом с этими людьми, на фоне того, что они свершили, как-то меркнет весь заокеанский блеск Ильи Ковальчука и как-то дешевеют его заморские прекрасные трофеи…

Я думаю, он сам знает об этом, хотя и не говорит. И разве папа Ильи не записал когда-то в тетрадке, куда заносил достижения и планы сына, и его рост и вес, пророческую фразу о самом главном деле для спортсмена: «Наша цель — Олимпийские игры!»? Илье было тогда четыре с половиной года.

Все это не упрек, ни в коем случае. Есть хоккеисты, которым можно скупо отдавать должное, есть другие, которых можно вежливо уважать, и есть третьи, которые внушают безотчетную симпатию. Ковальчук из этих, третьих. В нем есть человеческая мягкость, которая так ясна в его улыбке, и человеческая твердость, которая так ясна в его игре. Нельзя забыть, как на чемпионате мира 2008 года в Канаде у Ковальчука не шла игра, и как он мучился на льду, и как не мог забить ни шайбы вплоть до финала в «Колизей Пепси», где мы под рев всего Квебека проигрывали сначала 1:3, а потом 2:4. И как из этих мук на льду, из этой боли и войны Илья сумел создать сначала один гол и сравнять счет, а потом сотворил и другой, победный. Нельзя забыть его томительное выкатывание на ворота в овертайме, и кистевой бросок немыслимой точности в девятку, и прыжок Ильи Ковальчука лицом на стекло, и его бешеные глаза, через экран врывающиеся в наши дома и души, и его крик нам всем сквозь ночь и океан: «Это для тебя, Россия!»

Освободите полосу, Ови взлетает!

Перед вами — Александр Овечкин, победитель и герой, человек бешеного драйва, повышатель нашего общего настроения и живое доказательство силы русского хоккея

Один мой друг как-то раз в летний день вышел сыграть в футбол на площадку неподалеку от московского пляжа. Только начали, как с пляжа подошел Александр Овечкин. «Ребята, можно с вами сыграть?» — «Ну, давай!» Все были в кроссовках или бутсах, а у Овечкина ничего такого с собой не было, он играл босой. Но как-то очень быстро стало ясно, что даже в пылу игры и случайным образом наступить ему на ногу бутсой невозможно, он скорее затопчет все эти бутсы своими босыми ногами. И обыграть его тоже невозможно, потому что как только ты обыграл его своим фирменным финтом, так он тут же снова возникает перед тобой. И хоть сто раз его обыгрывай, а он все равно через мгновенье оказывается перед тобой в своем беспрерывном профессиональном движении, давит, прессингует, отнимает мяч и даже в дружеской игре пашет так, словно на поле не один Овечкин, а десять.

Бить он тоже бил. Мой друг сказал ему уважительно: «Как сильно








ты бьешь!» «Да я еще сильней могу!» — бесхитростно отвечал Овечкин.

И вот этот самый Неукротимый Мотор Овечкин летит по льду во всей красоте и роскоши своего полного боевого облачения: в родной красной форме, с золотым двуглавым орлом на груди, в поддетой черной майке, с болтающейся на шее золотой цепью крупной вязки. Нос его сломан в хоккейных передрягах пять раз, и известный всему миру выбитый зуб, фирменный знак нападающего, отлично виден. Волосы его слиплись от пота под шлемом, а руки юмористически закинуты назад, словно крылышки. Летит победитель и герой, человек немыслимого здоровья и бешеного драйва, повышатель нашего общего настроения и живое доказательство силы рус-ского хоккея. Сгусток страсти, ком энергии, витальное ядро, счастливый победой и верящий в новые победы Овечкин летит в... новый восторг.

Алексей Поликовский